Страна смеха, стр. 41

— Анна, что же мне теперь делать? Теперь, когда я все знаю? Чего ты от меня хочешь?

— Как «чего»? Книги, разумеется!

— Но зачем? Ты же не хочешь, чтобы кто-то узнал об этом. Слушай, даже если книга у меня получится и ее напечатают, все же так и лягут! Ваш Гален превратится в… ну, не знаю… в натуральную мекку для психов. Твоего отца на смех поднимут, никто же в это не поверит. Кроме всякой совсем уж шизанутой братии.

— Томас! — В телефонной будке голос ее доносился словно с другой планеты. Тепло от моего тела начало затуманивать стекла, а подсвеченные часы с рекламой пепси-колы за окном заправочной подсобки остановились на десяти минутах пятого.

— Что?

— Все гораздо сложнее. Мне еще надо многое тебе рассказать.

Я помассировал висок:

— Сложнее? Еще многое? Но откуда?

— И причем самое важное. Завтра расскажу. Сейчас уже поздно, так что езжай домой, после поговорим. Спокойной ночи, дружок. И еще, Томас! Все будет хорошо. Самое потрясающее ты уже знаешь. Остальное — это так, постскриптум. Увидимся завтра утром.

Стекла запотевали выше и выше. Как только я повесил трубку — мимо проехала машина, набитая ребятней. Один парень высунул за окошко бутылку и помахал мне. Ленточка пенной жидкости вылетела из горлышка и повисла в воздухе замерзшим вымпелом, прежде чем упасть на землю и разбиться вдребезги.

— Томас, я знаю, что между тобой и Анной.

Я корпел над желудевой кашей, посыпанной нерафинированным сахаром и дочерна подгоревшей в духовке. Саксони и Джулия Чайлд [100]. Я притворился, что жую, но вспомнил, что желудевую кашу не жуют, а лишь мнут деснами разок-другой и глотают. Стараясь производить как можно меньше шума, я отложил вилку на край желтой тарелки.

Саксони вытащила из хлебницы рогалик и разорвала пополам, затем взяла нож и изящно намазала пухлую половинку маслом. Длилось молчание. Хотелось зажмуриться и заткнуть уши. Сейчас рванет. Громко. Оглушительно. Она взяла вторую половинку рогалика и очень хладнокровно подтерла с тарелки остатки каши.

— Думаешь, я не знала?

Мое сердце заколотилось.

— Нет… ну, не знаю… Плохой из меня тайный агент.

— Из меня тоже, но, знаешь, я, кажется, узнала обо всем почти сразу: Честное слово. Веришь? Я ведь не просто так говорю.

— Да нет, верю. Очень даже верю. Моя мама всегда знала, когда отец… что-нибудь затевал. Наверно, если изучил человека хорошо, не так уж трудно заметить, что он ведет себя странно.

— Именно, — Саксони отхлебнула «севен-ап», и впервые после ее термоядерного заявления мне удалось поднять на нее взгляд. Лицо ее слегка разрумянилось, но, возможно, просто в комнате было душновато. Моя-то физиономия наверняка была как у вождя краснокожих.

— Ты ее любишь? — Она приложила стакан к щеке, и я увидел пузырьки, вскипающие вдоль прозрачной стенки.

— Ой, Сакс, не знаю. Теперь все вверх дном. Я говорю это не в оправдание, ни в коем случае. Просто иногда такое ощущение, будто я только что родился — и в то же время сразу менопауза.

Она со стуком поставила стакан и отодвинула от себя.

— И потому кинулся к ней?

— Нет-нет, я действительно ее хотел. Я не перекладываю свою вину ни на кого.

— Очень мило с твоей стороны.

В ее голосе послышался яд, и я был чертовски рад этому. До того она была спокойна и рассудительна. Я слышал последнюю родительскую ссору, после которой мама сделала папе ручкой и забрала меня с собой в Коннектикут. Все проходило так хладнокровно и спокойно… с тем же успехом они могли бы обсуждать ситуацию на фондовом рынке.

— Чего ты от меня хочешь, Сакс? Хочешь, чтобы я ушел?

Она заморгала и стала водить пальцем по скатерти:

— Томас, можешь делать что хочешь. Ты свободный человек.

— Нет, пожалуйста, скажи. Чего ты хочешь?

— Чего я хочу? Теперь-то что толку спрашивать? Я хотела тебя, Томас. И no-прежнему хочу тебя. Но сейчас-то какая разница?

— Хочешь, чтобы я остался с тобой? — Я скомкал салфетку и уставился на комок. Каждый раз, когда мы ели, Саксони любила пользоваться настоящими льняными салфетками; она стирала их вручную и гладила раз в неделю. Она купила две зеленые, две бирюзовые, две кирпичного цвета и соблюдала строгую ротацию. Я чувствовал себя полным дерьмом.

Я поднял голову — и она смотрела на меня во все глаза. Глаза, полные слез. Одна слезинка перелилась через край и поползла вниз по розовой щеке. Саксони поднесла к лицу салфетку и опять посмотрела на меня. Я не смог встретить ее взгляд.

— Томас, я не вправе чего-либо от тебя требовать. — Она дышала глубоко и неровно. Начала предложение, остановилась и больше не пыталась. Уткнула взгляд в колени, мотнула головой, затем поднесла салфетку к глазам и в сердцах выплюнула: — Вот ч-черт!

Я расправил свою салфетку и попытался аккуратно сложить по прежним сгибам.

Глава 6

В дверях меня встретила какая-то улыбающаяся женщина. Она схватила меня за руку и крепко ее сжала.

— Э-э, здравствуйте, гм, как поживаете?

— Вы меня не узнаёте?

Оскал ее был каким-то не совсем нормальным. «Где же Анна?» — подумал я.

— Нет, извините, не узнаю.

Я попытался изобразить обворожительную улыбку, но не сумел.

— Гав-гав! Ву-у-у! — Она схватила меня за плечи и повисла на мне.

— Нагелина ?

— Да, да, Нагелина! Я несколько изменилась, вам не кажется?

— Боже мой! То есть вы действительно…

— Да, Томас, я же говорила, что все кончилось. Та жизнь позади, я снова стала собой. Собой, собой, собой. — Она хлопала себя по полной груди и не могла сдержать сияющей улыбки.

— Не знаю… Господи Иисусе! Не знаю, что и сказать. То есть, гм, поздравляю, я действительно рад за вас. Я просто, гм…

— Понимаю, понимаю. Входите же. Анна в гостиной. Она хотела, чтобы я вас встретила. Сделать вам сюрприз.

Я глотнул и прокашлялся. Мой голос напоминал скрип мела по школьной доске:

— Да… да, гм, да уж, в самом деле сюрприз.

Анна сидела на диване и пила кофе из тяжелой фаянсовой кружки. Она предложила и мне кофе, я согласился; она глянула на Нагелину, точнее на Вильму — и та пританцовывая отправилась в соседнюю комнату за второй чашкой.

— У тебя еще никак не уляжется в голове то, что я рассказала?

— Саксони знает про нас, Анна. — Я сел в кресло лицом к ней.

Она взяла отставленную кружку и, двумя руками поднеся ко рту, глянула на меня поверх края:

— И как она отреагировала?

— Не знаю. Как и следовало ожидать. И хорошо, и паршиво — пополам. Через какое-то время расплакалась, но… без истерики. По-моему, она довольно крепкая.

— А ты как себя чувствуешь? — Анна потягивала кофе, не сводя с меня глаз. Парок над чашкой колебался от ее дыхания.

— Как я себя чувствую? Дерьмово. А ты думаешь как?

— Вы неженаты.

Я скривился и забарабанил пальцами по подлокотнику:

— Да, понимаю — мы неженаты, у меня перед ней никаких обязательств, все кругом свободные люди… Я повторил это себе раз, наверно, тысячу, но чувствую себя таким же дерьмом.

Она пожала плечами и лизнула край чашки:

— Ну хорошо. Я просто хотела…

— Слушай, Анна, не беспокойся об этом, хорошо? Это мое дело, и улаживать его мне.

— Отчасти и мое, Томас.

— О'кей, прекрасно, оно наше общее. Но давай не будем спешить, подождем, что там дальше и как, хорошо? И без того целую ночь лаялись, так давай замнем пока эту тему. Хорошо?

— Хорошо.

Мы сидели и молчали, пока не прибыл мой кофе. Тогда я вспомнил, что женщина, которая принесла его, еще прошлой ночью якобы была собакой. Когда это до меня дошло, я украдкой принюхался, не пахнет ли от нее псиной.

Анна сказала что-то, чего я не разобрал.

— Что такое? — переспросил я, бросив принюхиваться.

— Вильма, — поглядела на нее Анна, — дай нам поговорить наедине, ладно?