Кодекс Люцифера, стр. 8

И даже это еще не все – впервые в прошлом году на День поминовения усопших нашлась лишь небольшая группка прихожан, которая, несмотря на ранний приход зимы, Собралась на церковном кладбище и зажгла свечи для бедных душ; однако детям было запрещено ходить от дома к дому с поминальными хлебцами, хотя в результате и выяснилось, что этого можно было не запрещать, так как не нашлось ни одного католического пекаря, который бы испек эти хлебцы, за исключением булочника Хлесля, чей дом стоял напротив дома Вигантов. Но у него ни один католик с улицы Кэрнтнерштрассе ничего не покупал, поскольку он раньше был протестантом, а следовательно, в любом случае, пропащей душой.

И что же должен был делать ребенок, если не происходило никаких церковных праздников, на которые хотелось бы поглазеть? Можно было, например, заняться исследованием вопроса о том, каков на вкус белый нанос, образованный морозом на металлической сточной трубе и лежавший там, как толстая шуба, – сладкий или кислый.

Агнесс отвернулась и сделала вид, что не заметила, как к дому ее родителей приблизился какой-то человек. Она знала этого человека: это был Себастьян Вилфинг, навещавший семейство Вигантов по меньшей мере один раз в неделю. Агнесс каждый раз пыталась подслушать разговор двух мужчин, не столько потому, что ее интересовало его содержание, сколько потому, что слушать голос Себастьяна Вилфинга было одно удовольствие: чем сильнее волновался его обладатель, тем чаще он ломался и неожиданно давал такого петуха, что его звуки становились удивительно похожими на визг поросенка. Каждый раз, когда подобное случалось, Себастьян откашливался и повторял последнее слово особенно глубоким голосом, звучавшим теперь как хрюканье матерого хряка; и тайком подслушивающая девочка хотела, чтобы никогда не заканчивалась эта потеха. Когда Вилфинг разволновался из-за того, что венские купцы, по его мнению, однажды станут рабами «иностранных фокусников», его голос взлетел особенно высоко. Сдержанное замечание Никласа Виганта о том, что венские купцы сами виноваты в том, что их коллеги по цеху из Нюрнберга, Аугсбурга, Венгрии или Италии постепенно составили три четверти занимающихся торговлей бюргеров и что пришло уже время взять свою судьбу в свои (руки, заставило Себастьяна Вилфинга произнести добрую половину фразы таким высоким тоном, который посрамил бы самого молодого поросенка. Впрочем, в остальном Вилфинг был доброжелательным человеком, называвшим Агнесс божьей коровкой и никогда не забывавшим подмигнуть ей. Агнесс его любила, но прекрасно знала, что Вилфинг непременно рассказал бы о ее пребывании в узкой улочке, поэтому она повернулась к нему спиной и не шевелилась, пока посетитель, тяжело топая и стряхивая снег с высоких сапог, не исчез в доме – без сомнения, хороший друг и деловой партнер, но все же, по крайней мере с точки зрения Терезии, абсолютно нежеланный гость во время нехватки прислуги.

Бросив еще один взгляд по сторонам, Агнесс решила претворить в жизнь свой план: холод полз по верхней части ее тела и поднимался от ног. Агнесс почувствовала, что скоро начнет дрожать.

Спустя несколько минут, услышав крики боли, люди начали останавливаться и собираться вокруг ребенка, прочно примерзшего языком к сточной трубе. Посыпались обычные бесполезные вопросы:

– Как тебя зовут, малышка?

– Аааа-ааа-аааа!

– Это дом твоих родителей?

– Аааа-ааа-аааа!

– Тебе нужна помощь?

– Аааа-ааа-аааа!

– Тебе больно, бедняжка?

Из дома родителей Агнесс никто не появлялся. Ее отец, лишь недавно вернувшийся из своей последней поездки, по всей вероятности, заперся вместе с Себастьяном Вилфингом в дальней комнате дома, выходившей окнами не на узкую шумную Кэрнтнерштрассе, а на широкую и спокойную Ноймарктштрассе; ее мать вела борьбу с половниками и черпаками; няня по-прежнему безмятежно дремала, не подозревая о том, какую оплеуху отвесит ей жизнь, и о том, что к следующему Сретенью ее уволят. Собравшаяся толпа начала наперебой давать бесполезные советы, большинство которых сводилось к тому, чтобы подождать, пока не спадут морозы, и все это время кормить ребенка супом, пока язык сам не отстанет от сточной трубы.

Наконец сквозь толпу пробрался какой-то мальчик. Пустая болтовня стихла. Агнесс, во рту которой горело ледяное чистилище, а на щеках замерзали слезы, взяла себя в руки и покосилась на вновь прибывшего, возвышавшегося возле нее и внимательно ее рассматривавшего. Взгляд Агнесс скользил по этому мальчику, лет десяти, одетого с такой тщательностью, что он вполне мог бы пережить настоящую пургу, если бы она неожиданно случилась. Затем девочка посмотрела на кувшин для воды, который мальчик держал в руках. Из кувшина шел пар. Взгляды детей встретились. Незнакомый мальчик кивнул и улыбнулся ей.

А потом он парой точных движений вылил теплую воду на сточную трубу и освободил Агнесс.

Зеваки дружно захлопали в ладоши, назвали спасителя героем и заявили, что им такая идея тоже только что пришла в голову. Агнесс невольно задержалась у сточной трубы отпрянула, когда ее голые руки начали гореть от холода, и собрала достаточно сил, чтобы буркнуть «Папыба!», прежде чем зареветь в полный голос.

– Да пожалуйста, – ответил ее спаситель.

Агнесс сглотнула. Пока толпившиеся вокруг нее люди медленно расходились, улыбаясь и покачивая головами («Ну разве можно быть такой глупой, чтобы облизывать сточную трубу в такой мороз?!» – «Да, но вы видели, как быстро среагировал сын булочника? От этого паренька много чего можно ожидать, говорю я вам!» – «Как, это был сын булочника, этот…» – «Ш-ш-ш-ш!»), дети опять пристально рассматривали друг друга.

– А Агнех Бибанб, – пролепетала Агнесс, пытаясь сдержать слезы, снова заполнившие ее глаза. Язык лежал у нее во рту, как красная тряпка.

– Я уже знаю. А я Киприан, – мальчик ткнул пальцем куда-то за спину. – Мой отец – булочник Хлесль.

– Фы попефпампы! – воскликнула Агнесс.

– Не-а. Мы были протестантами. Теперь мы католики, с тех пор как мой дядя Мельхиор обратил всех нас.

– Хах?

Киприан пожал плечами.

– Ну да, сначала мы все были протестантами, но потом мой дядя подружился с католическим проповедником, и после этого он долго убеждал моих дедушку с бабушкой и моего отца, пока в результате мы все не стали католиками. Да это не важно.

Агнесс попыталась донести до него информацию, что в доме ее родителей о булочнике, жившем наискосок от них, всегда говорили с большим неодобрением как о протестанте и что членам семейства Вигант строго запрещались любые контакты с жителями противоположной стороны переулка.

– Еще в прошлом году мы все были протестантами, – объяснил Киприан. – Можешь сказать своему отцу, что мы теперь принадлежим к истинной вере. Или как это называется. – Киприан беззаботно улыбнулся. – На самом деле это значит, что ты можешь есть хлебец, который я тебе подарю.

– Хаахо, – сказала Агнесс и сделала серьезное лицо. – Эпо жмафип, фо мы фефей фуфя!

1590: Смерть понтифика

1

Изображение в отполированном до блеска металле было искажено. Скулы выступают резче, чем обычно, нос кажется еще длиннее, лоб изборожден глубокими морщинами, глаза ненормально большого размера и сверкают, а борода – реденькая серая маска. Когда-то он носил бородку клинышком, чтобы подчеркнуть свое сходство с Иисусом Христом, но сейчас она свалялась и свисала у него с подбородка, как лишай. Отражение в зеркале походило на посмертную маску.

Последние двенадцать дней он провел в постели, стеная и мечась в лихорадке; затем приказал принести из архива пергамент, попавший ему в руки полжизни тому назад, и еще раз убедился: память не подвела его, и не зря он снова и снова пытался получить это место, пока наконец не достиг цели. Лихорадка тут же прошла; и если телесных сил у него было мало, их с лихвой возместили силы духовные, пришедшие к нему благодаря данному открытию.