И шарик вернется…, стр. 32
Костя схватил свою сумку и выскочил из актового зала. Машка бросилась за ним.
Декан объявил, что собрание закончено и все свободны. По залу пронесся вздох облегчения, и народ заторопился к выходу.
Машка нашла Миловидова в сквере напротив института. Он сидел на скамейке и смотрел мимо всех, куда-то вдаль. Она плюхнулась рядом и попыталась его обнять, Костя вяло дернулся.
– Мать жалко, — сказал он и заплакал.
Пришли ребята из группы, молча сели рядом. Кто-то протянул Косте зажженную сигарету, кто-то предложил сбегать за водкой. Минут через десять стали передавать открытую бутылку по кругу.
– Все еще хорошо кончилось, Костян! — сказал Ваня Андреев. — Переведешься на следующий год в Первый мед. Ну, потеряешь год. Делов-то.
Костя медленно направился к метро, верная Машка пошла за ним.
Он обернулся и тихо сказал:
– Оставь меня. Пожалуйста. Просьба такая.
Машка остановилась. Он вошел в метро. Машка села на корточки и, закрыв лицо руками, громко, в голос разревелась.
Шура
Шура пришла домой в хорошем настроении. Ей казалось, что свою проблему она практически решила. Осталось только собрать вещи в больницу — тапочки, халат, косынку, прихватить анализы, направление. И через несколько дней она свободна и здорова. Тетка вышла в прихожую и помогла ей снять плащ. Шура посмотрела на нее с тихим ужасом.
– Идем, Шуренок, поговорим, — пропела Рая.
Пошли на кухню. Тетка налила Шуре полную, с верхом тарелку щей с большим куском мяса.
– Рубать тебе сейчас нужно за двоих, — умильно улыбаясь, она присела напротив Шуры.
Шура смотрела на нее во все глаза. Тетка всплеснула руками, вскочила и достала из холодильника банку с клюквенным киселем:
– Витамины, Шурок. Надо и тебе, и дитю.
– Какому дитю? — Шура наконец стала приходить в себя. — Ты что, спятила? Решила, что этого ребенка я оставлю? От пьяницы твоего?
– А что? — Тетка сощурила глаза. — Слова не имею? Это и мое дитя, между прочим. Внучонок мой.
Шура засмеялась:
– Твой, значит!
– Мой! — подтвердила тетка. — И губить я тебе кровинку свою не дам. Вырастим. Подымем. Как ты свое дите на убой понесешь? А вдруг потом не родишь больше? Мать вон твоя — второго хотела, а доносить не могла. Выкидывала. А может, если бы родила, папаша бы твой не сбежал. И беды бы не было. А у ней, у Любы, тоже этот резус нехороший был. Как и у тебя. Подумай, девка!
– Ну, ты сказала! — Шура усмехнулась. — Мать отца любила. У них семья была. А твой ублюдок меня насиловал три месяца, пьяный в стельку.
– Ну и что, что выпимши? В деревне все пьют. И что, детей не рожают? Здоровей, чем вы в городе. Валерка, понятно, не подарок. Но ты и на себя посмотри. Тоже не принцесса. Женихов что-то не наблюдается. А так — запишетесь по-людски, свадьбу сыграем. Родишь. Мать еще порадуешь. Ей, может, и лучше станет, как ребеночка увидит. Я еще крепкая. Выдюжим, Шурок! Ребеночек — он ведь радость.
– Да уж, особенно сынок твой радость! — Шура отодвинула тарелку, встала и пошла к себе. Она легла в кровать, отвернулась к стене и закрыла глаза. Мыслей в голове не было. Только вопрос «Что делать?» стучал острой болью в виске. Ее пугали собственные сомнения. Ведь еще пару часов назад она была абсолютно уверена в правильности своего решения. А тут засомневалась. Ей почему-то привиделась большая, белая детская коляска с голубой полосой, пластмассовая ванночка для купания и маленькая коричневая шубка из нежной цигейки. Самого ребеночка она представить почему-то не могла. И еще она подумала про теткины слова о матери — может, и вправду ребеночек обрадует ее и ей станет лучше? Она даже представила слабую улыбку на измученном мамином лице. «И я буду не одна, — подумала Шура. — У меня ведь никого на этом свете нет — ни отца, ни мамы! Ведь ее тоже уже практически нет. То, что есть, это уже не мама. А будет родной и любимый человечек. Не Валеркин, не теткин, а только мой. Который меня всегда поймет и пожалеет».
Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее кто-нибудь пожалел.
Таня
Отчима забрали из судебного морга, похоронили. Зал прощания был крохотный и душный, народу собралось совсем немного — Таня, Женька, мама и два друга отчима из далекого детства. На могиле друзья открыли бутылку водки и предложили покойника помянуть. Таня сморщилась и отошла в сторону. Ей были странны и непонятны эти обычаи: распивать, закусывать на могиле, оставлять еду, водку, крошить яйца — после этого могила напоминала помойку.
Потом поехали домой. Помянули. Конечно, помянули. Мама ушла в свою комнату и просила к ней не заходить. Женька легла на кровать и взяла в руки книжку. На Танино предложение пойти прогуляться в рощу она не ответила, отвернулась к стене. Бабуля у себя смотрела телевизор. Таня оделась и поехала к Ляльке — оставаться дома было невыносимо.
А через три месяца Таня собралась замуж. Все случилось так неожиданно и скоропалительно, что она даже не успела ничего осмыслить и обдумать. Влюбилась так, что перехватывало дыхание. Она просто задыхалась от любви.
Они познакомилась с Вадимом в метро, сидели напротив. Он очень внимательно ее рассматривал. Она чувствовала его взгляд, но глаз от книги не поднимала. Вышла на «Площади Революции». Увидела, что он быстро поднялся и вышел следом. Шла быстро и почему-то улыбалась. На улице он поравнялся с ней и сказал, что бег на длинные дистанции — не его стихия. Таня остановилась и внимательно посмотрела на него. «Какое хорошее лицо! — подумала она. — В глазах — печаль, на губах — усмешка. Голос хрипловатый и довольно низкий. Невысокий, худощавый, но ладный». Когда она узнала его поближе, то отметила, что юмор у него тонкий, но недобрый, жалящий такой, словно он защищается. Учился Вадим в ГИТИСе, на актерском. Фактура — Печорин или Раскольников. Точно — не бригадир или Герой Соцтруда. Жил с матерью — отец ушел, когда ему было три года. Мать работала в прачечной приемщицей. Денег, естественно, не хватало. Вадим подрабатывал в массовке на «Мосфильме». Три раза в неделю, опять же по ночам, дежурил пожарным в кинотеатре. Комплексовал, скрывал это от однокурсников. Одет был с иголочки — франтом был еще тем. Говорил, что лучше не поест, но новую рубашку у спекулянтов купит.
Закрутилось все сразу и стремительно. Обоим было совершенно ясно, что жить друг без друга они не смогут. Расставались на ночь — со слезами.
Мама была в ужасе — боже правый, актер! Более зыбкое будущее и представить сложно. Свадьбу сыграли тихую, у Тани дома. Мама и бабушка накрыли стол, Женька пришла со своим кавалером. На кухне всплакнула:
– Бросаешь меня?
Они обнялись и заревели хором. Пришла, конечно, Лялька, одна. На мамин вопрос, почему же одна, загадочно улыбнулась. Очень загадочно. Тихая Танина свекровь все время смущалась и почему-то краснела, дед Вадима — крепкий еще старик — выпил пару рюмок, и его здорово развезло. Пустился в воспоминания о счастливой и спокойной жизни при «хозяине».
Бабушка нахмурилась и предложила сменить тему. Свекровь испугалась и засобиралась домой. Вадим вызвал такси, и деда погрузили — сообща.
Когда уехала Вадимова родня, он как-то сразу вздохнул и расслабился. Подкалывал Женьку, спорил с Лялькой, объяснялся в любви теще.
В общем, как смогли, отметили. Отдельное жилье сразу образовалось — у деда Вадима была крошечная комнатка в коммуналке на Пресне, в квартире жили еще три семьи. Он благородно уступил ее и переехал к дочери. Сделали ремонт — переклеили обои и побелили потолки. Купили диван, книжные полки, новые шторы, посуду. Повесили бордовый шелковый абажур. Окно выходило на зоопарк, по ночам раздавались рев и вой его обитателей. Сначала было смешно, потом раздражало, а дальше — привыкли.
Таня неслась домой как угорелая. Готовила ужин, накрывала его полотняной салфеткой и ждала мужа. Вадим приходил усталый — она понимала: какая отдача — и физическая, и эмоциональная. Жалела его. Ел он молча, а потом, немного придя в себя, начинал ей рассказывать про репетиции, прогоны, занятия по фехтованию, уроки танцев, сценической речи.