Поединок с самим собой, стр. 49
Так он и шел. Всю дистанцию. С яростью и безмерным упрямством.
На финише секундомеры показали: 8 минут 44,7 секунды. На двенадцать секунд отстал от Ильина…
Двенадцать секунд…
Это и много и мало. Много — если все «нормально» и один скороход проиграл другому целых двенадцать конькобежных, длинных, как годы, секунд. Мало если один бежит по льду, а второй — по воде.
Прихрамывая, спотыкаясь от усталости, вмиг словно постаревший и осунувшийся, — медленно брел Виктор в раздевалку.
Рядом молча шагал Андрей.
Они прошли по асфальтированной, покрытой льдом дорожке мимо группы девушек, мимо снегоочистительной машины, мимо полицейского.
У дверей раздевалки они остановились.
— Обидно, — сказал Андрей. — Жуть, как обидно.
Виктор не ответил.
Еще бы не обидно! Шесть тысяч тренировочных километров! Считай — шесть бочек пота. И вагоны металла… И вот, когда победа почти рядом…
И, главное, — если бы это впервые! Ведь сколько раз встречался он с Ильиным! И каждый раз, в опасный момент, фортуна спасала чемпиона. Ну, будем справедливы, дело не только в фортуне, и сам Ильин, конечно, неплох, но в решающий миг, как и сегодня, «спортивное счастье» почему- то обязательно поворачивалось своим улыбающимся лицом к Ильину. Да, непременно, лицом — к Ильину и спиной — к нему, к Виктору Бантикову.
Виктор глядел на притихшие, словно мертвые трибуны.
— Все равно, — хрипло пробормотал он. — Завтра я этого Ильина…
Андрей кивнул.
Да, он не сомневался. С Витькиным фанатичным упорством можно горы свернуть. И, конечно, не сегодня — так завтра, не завтра — так через год, но Витька своего добьется.
Андрей, задумавшись, молчал.
Виктор вдруг вспыхнул.
— Не веришь?
— Верю! Верю! Конечно. Завтра ты этого Ильина — на лопатки…
Многоборье-то продолжалось. Завтра предстояли забеги на тысячу пятьсот и десять тысяч метров.
— Да. На лопатки, — сказал Виктор.
Тяжело повернулся и вошел в раздевалку.
СУДЬИ РЕШИЛИ…
Геннадию Шаткову- неоднократному чемпиону страны.
Корреспондент изловчился: заснял его в тот момент, когда Пьер, смеясь, вскинул на огромной ладони, высоко над головой, своего трехлетнего сына. Карапуз, очевидно, уже давно привык к подобным трюкам: не робея, восседал на отцовской ладони, где-то под самым потолком, в восторге дрыгал толстыми ножонками, и вся его милая мордашка расплылась от счастья.
Такая же улыбка освещала и лицо Пьера Соммера.
Борис взял другой журнал. Опять Пьер Соммер. На этот раз — на ринге. О, тут он совсем иной! Тяжелый взгляд исподлобья, тяжелые, чуть сутулые плечи, широкие брови (наверно, не один шрам рассекает их).
Да, «рубака». Из тех, кто главным считает атаку. Во что бы то ни стало. Напролом. Сокрушить, смять, подавить… Пусть сам я получу десять ударов, но и противнику нанесу столько же. Кто из нас крепче? Кто выстоит?
Борис отодвинул журналы, задумался.
«А может, и Пьер Соммер сейчас вот так же… Придирчиво изучает мою физиономию?».
Он усмехнулся.
Если бы Пьер Соммер сейчас и впрямь так же дотошно рассматривал фотографии Бориса Щетинина, облик русского удивил бы его.
Какое-то совсем «не боксерское» лицо. Неужели этот ленинградец провел уже сто шестьдесят два боя?! Прямой тонкий нос (ни разу, наверно, не перебит). Длинные изогнутые брови; на них тоже не видно шрамов. И уши… Не расплющены, как зачастую у боксеров.
А главное (тут Пьер Соммер, наверное, усмехнулся бы и пожал плечами), — лицо у русского… как бы это сказать… чересчур интеллигентное, что ли? А ведь бокс — штука грубая! Это тебе не шахматы!
Еще больше изумился бы Пьер Соммер, если бы знал, что Щетинин — юрист, кончил аспирантуру и сейчас готовится к защите диссертации. Боксер — и ученый-юрист? Налепое сочетание!
…А Борис Щетинин еще долго рассматривал фотографии Пьера Соммера. Они прямо-таки наводняли прессу. А как же?! Любимец парижан. Сильнейший крюк левой. Почти девяносто боев кончил нокаутом.
«Впрочем…» — Борис покачал головой.
В последние годы из бокса все больше уходила грубая «рубка», обоюдная жестокая «молотьба».
Конечно, некоторые из зрителей все еще болеют за старый «мужественный» бокс. Но многие уже поняли прелесть тонкой, изобретательной, умной игры на ринге. Именно игры.
И сам Щетинин — тоже. Перехитрить противника, заставить раскрыться. И только тогда — удар! Как венец замысла, комбинации.
…В дверь постучали.
— Кам ин, плиз, [7]-крикнул Борис.
Вообще-то здесь, в Париже, не плохо бы, конечно, крикнуть ту же фразу по-французски. Но… «Я могу лишь то, что могу». Однако еще в аэропорту Орли, где приземлился их самолет, Борис убедился: многие французы отлично понимают по-английски. Вот и прекрасно!
— Под иностранца работаешь? — засмеялся, входя, Грущенков, легковес из их же команды. — Пойдем побродим! Еще часок есть…
Они вышли из гостиницы.
Вдали в розовато-фиолетовой дымке торчал собор Сакре-Кер. Щетинин видел его впервые, но старинный тяжеловесный собор казался почему-то удивительно знакомым. Впрочем, такое чувство часто возникало у Щетинина в Париже. Весь город был раздерган на кусочки и множество раз повторен на полотнах и литографиях, в романах и кинофильмах. Весь Париж был как одна огромная цитата. И вот эти старые могучие платаны с пятнистой корой, выстроившиеся на набережной Сены, казались странно знакомыми, столько раз видел их Борис на рисунках и акварелях.
— Да, как одна огромная цитата, — задумчиво повторил Борис.
— Чего-чего? — не понял Грущенков.
Борис усмехнулся, махнул рукой. Они пошагали дальше.
Однако накануне боя не очень-то залюбуешься даже Парижем.
Мысли невольно перескакивают на бокс. Самым странным, самым неожиданным образом.
Вот на витрине огромного магазина — хрустальные вазы. И вдруг память вырывает из глубины, словно из темного заброшенного колодца, первый официальный бой.
Отец не знал, что его шестнадцатилетний Бориска занимается боксом. Но нельзя же вечно таиться? И сын приглашает отца на матч.
Доцент химико-технологического института в панике. Как?! Его Борьку будут изо всех сил лупить тяжелыми, как утюги, кулаками по «хрустальному сосуду». Варварство!
Так и запомнился Борьке этот хрустальный сосуд.
И теперь у витрины он улыбается.
Кстати, потом доцент стал довольно грамотным болельщиком. И даже мать приохотил к боксу…
Идут дальше по улицам Парижа. Мимо несутся машины. Стада машин. Потоки. Лавины. Весь воздух — сплошь бензиновая гарь.
«И в зале так, — вдруг думает Борис. — Все-таки дико. В зале курить?!».
В первые дни советские боксеры прямо-таки задыхались. Зрители дымили нещадно.
…Прошли мимо каменной громады Лувра, походили по каким-то узеньким, кривым, видимо очень старым, улочкам и вскоре вернулись в отель.
Вообще-то Грущенков рад был еще побродить, но Щетинин круто повернул назад.
Грущенкову что? Он уже за чертой. Вчера проиграл и выпал из дальнейшей борьбы.
А у Щетинина нынче — полуфинал. Штука серьезная. Особенно когда противник — Пьер Соммер.
Если вдуматься, то сегодня даже не полуфинал, а финал. Да, именно — финал. Потому что общепризнано: Борис Щетинин и Пьер Соммер — самые сильные средневесы Европы.
И кто из них выиграет сегодняшний бой, тот победит и в финале. Да, именно так.
Борис прилег на диван, задумался. И тотчас перед глазами — Пьер Соммер. Его улыбка. И его взметнувшаяся к потолку рука и дрыгающий ножками карапуз.
Умное, твердое лицо. Высокий лоб. Чуть прищуренные глубокие глаза. Да, симпатичный парень.
И только одно странно: почему во вчерашнем ночном выпуске «Фигаро», в интервью, Пьер Соммер заявил:
[7]
Войдите, пожалуйста!(Англ).