Серенький волчок, стр. 51

– Я не буду читать чужих писем, – сказал Иван. – Тем более – посланных Сереже.

– Оно не было послано, – сказал Безуглов. – Оно осталось в папке "черновики", я случайно его нашел, увидел, что там неотправленное письмо и заглянул. И только потом, через два дня, подумал, что, может, она все-таки послала, скажем, в понедельник? Это было в среду, перед обедом. Я как раз перечитывал письмо – а я перечитывал его несколько раз на дню – и подумал, что Таня могла прийти после выходных и послать этот мэйл. В тот момент мне почему-то было очень важно знать, так ли это. Все ушли на обед, я подошел к его компьютеру, открыл Inbox, тут появилась Лиза Парфенова и стала на меня орать. Честно говоря, она была последним человеком, которому я стал бы объяснять всю эту историю.

Безуглов замолчал. Он уже снова сидел за столом и вертел в руках пустую кружку. Маша ясно видела надпись "Наш дом", красным по белому. Когда Паша снова заговорил, голос его был совсем другим – тихим, спокойным и равнодушным.

– Смешно, – сказал он. – Вы сорвали меня с места, не дали договорить по делу, вытащили сюда в воскресенье – и все для того, чтобы узнать, что моя жена была влюблена в Волкова, а я его ненавидел.

Он встал и отошел от стола. Маша хотела сказать, что да, ей очень неловко, и она просит их извинить, но она не успела: Иван поднялся, сделал несколько шагов навстречу Безуглову, который, глядя на него, начал пятиться к выходу. И тут Иван заговорил:

– Извини меня, я не думал, что это – так. Извини меня, и, если можешь, извини Сережу. – На мгновение голос его прервался, и почти шепотом он добавил: – Но ведь он все равно был моим другом, понимаешь?

– Что уж там, – сказал Паша.

Некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Затем Паша подхватил куртку и не прощаясь пошел к выходу, а Иван, тоже не говоря ни слова, вышел в другую дверь.

Оставшись одна, Маша минуту колебалась. Этот человек, который называл ее своей невестой, с каждым днем уходил все дальше, оставляя ей только череду отражений в сетчатках чужих глаз. Она подошла к включенному компьютеру и прочла:

Я пишу, потому что не могу больше смотреть на тебя молча и не могу заговорить с тобой. Я слышу твой голос и я не могу работать. Если бы я встала сейчас, подошла к тебе и сказала "Пожалуйста, помолчи, ты мне мешаешь" или даже "помолчи, пожалуйста, выйди из комнаты, сотри твои файлы с моего компьютера, исчезни куда-нибудь, перезапиши клетки моего мозга, перекомпонуй клетки моего тела, пусть те, что помнят твое касание уйдут куда-нибудь вглубь, в кровеносную систему, в лимфу, в поток body fluids, в сочащуюся слизь, в липкую смазку, в этот признак возбуждения, которого я давно уже не испытываю, глядя на тебя. Надо было сказать тебе, встать и сказать, прямо на всю комнату: "Секс с тобой не был хорош, это был просто секс, выйди, пожалуйста, ты видишь, я не могу работать, даже кавычки закрыть не могу, не то чтобы отправить это письмо.

Первого сентября подорожал проезд в метро. Почему-то об этом говорили все, даже те, кто, как Денис Майбах, уже не помнили, когда спускались под землю. Там, под землей, обитали бомжи и нищие, люди, которые не смогли или не захотели полюбить новую жизнь, такую комфортную, такую безопасную, такую приятную. И вот теперь, когда было объявлено, что цена повышается с двух до трех рублей, Денису показалось, что все эти люди выступили на поверхности города, словно их выдавило наружу из глубин подземки. На днях, стоя в пробке рядом с троллейбусной остановкой, он увидел странную пару: девушка в короткой, почти до трусов юбке, на золотых шпильках, в открытой майке с люрексом, сиськи наружу, боевая раскраска на лице, в руках – том Карлоса Кастанеды, умершего всего несколько месяцев назад, день в день с московским ураганом. Девушка напоминала чудовищную пародию на глянцевый мир женских журналов, на тех, с кого делали свою жизнь сотрудницы "Нашего дома". Таких девушек Денис замечал и раньше, но сегодня впервые увидел подле нее другую фигуру: женщину средних лет, в нелепом пальто и стоптанных кроссовках, с седыми взлохмаченными волосами. Она приближалась к остановке, в руках пакеты с пустыми пивными бутылками, и, похоже, она уже была пьяна – в два часа дня. Ее чуть пошатывало, на губах блуждала рассеянная улыбка, а по ногам текла моча, оставляя извилистую дорожку на пыльном московском асфальте.

Последние годы Денис не замечал таких людей, хотя было время, когда он любил слушать их алкогольные утренние песни возле ларька, наблюдать танцы городских сумасшедших и пьяный выброс адреналина у гопников, дерущихся на станциях метро. Но потом все они куда-то исчезли, растворились в сиянии витрин, в блеске неона, свете автомобильных фар. Денис любил Москву, а любовь, думал он, это способность не видеть недостатков, даже не розовые очки, а фильтр на глаза. Всюду на этой планете видишь голод, нищету и безумие. Остается лишь выбрать место, где готов их не замечать.

Все девяностые годы Москва была для Дениса таким городом. Счастливый, он шел по московским улицам в опьянении свободой, в наркотическом драйве, в эскапистской зачарованности. Он старался не слушать жалобы тех, кто клянчил визу в американском посольстве и легко получал гражданство в израильском, старался не обращать внимание на стариков, которые покидали город ради деревень и дач, тряслись над своими квартирами, боялись жульнических обменов, выселения, нищеты. У этих людей не хватило сил, им не доставало энергии, они не могли позволить себе радость жизни.

В августе 1998 года Денис Майбах внезапно почувствовал, как что-то истощается в нем самом. Десять лет Москва была сильнейшим стимулятором – и вот наступил отходняк. Вся энергия ушла на то, чтобы не видеть жизни вокруг, и теперь у Дениса с каждым днем оставалось все меньше сил, все труднее становилось не замечать шприцы в подъездах, лужи мочи в лифте, выброшенные из окон презервативы на ветвях деревьев. Вдруг он понял, что Москву можно любить только на безумном драйве. Как заклинание он повторял про себя давно забытые строчки: "лучший вид на этот город – если сесть в бомбардировщик" и думал, что наконец-то понимает их правильно: единственная возможность увидеть Москву – это глядеть на нее через призму разрушительной ненависти, экстаза уничтожения и деструкции, через призму тупой победительной самоуверенности, призму девяностых годов с их убийствами, наркотиками и огромными деньгами, которые теперь кончились навсегда.

Черномырдина все никак не утверждали, официальный курс доллара приближался к пятнадцати, неофициальный – к тридцати. Это был еще не предел, но лихорадочное возбуждение предыдущей недели уже сменилось апатией. Гена судорожно подсчитывал, сколько человек должен уволить, чтобы фирма продержалась – и тем же самым занимались руководители всех больших, малых и средних компаний по всей России. Кроме, конечно, тех, кто уже твердо решил, что завязывает с бизнесом в этой стране.

– Лучшее вложение денег, – пересказывал Денис свежий анекдот, – это билет за границу в один конец.

Половина ресторанов закрылись, но "Кофе Бин" еще держался. Денис и Маша сидели за столиком и обсуждали, дорастет ли доллар до пятидесяти.

– Мы просто оказались в сказке про Золушку, – говорил Денис. – Но нас не предупредили, во сколько должны пробить часы, чтобы люди превратились в крыс и кротов, а наши машины – в малосъедобные овощи.

В эти дни Маша Манейлис оказалась для Дениса единственным источником энергии и той самой радости жизни. Может, из-за того, что она никогда не жила в этом городе и еще не была высосана им до дна. Возможно поэтому, беседуя с ней, он невольно становился Денисом Майбахом, которым был месяц назад.

– Вчера передали по телевизору, – говорил он, – что Лужков решил не отменять день города. В самом деле, что ему кризис? И вот в субботу в час дня запланировано шествие фигур из детских сказок. После открытия МКАДа, забега марафонцев и освящения мощей Георгия-Победоносца в Храме на Поклонной горе.