Семь лепестков, стр. 37

— А ты не знаешь, Маша так и останется в Англии? — спросил Леня.

— Не знаю, — сказала Женя, — Володя ничего об этом не говорил. Но вроде ведь дела у него наладились?

— Да, конечно, — ответил Леня, — все хорошо. Мы чудесную схему сейчас разработали…

— Да, Ромка мне говорил что-то… я, вроде, тоже туда подписана.

— Но, похоже, Машке там просто больше нравится, — сказал Леня.

Женя пожала плечами. Она не любила Лондон, находя сам город сырым и тусклым, англичан — неоправданно снобистскими, а хваленую моду — слишком плебейской.

— Кто бы мог знать, что так все кончится, — вздохнул Леня, — только ты с Ромкой и осталась. А Володька ведь как Машку любил, а?

— С возрастом это проходит, — пошутила Женя, — впрочем, ты ведь никогда не был женат?

— Слава Богу, — ответил Леня, — то есть я хотел сказать, это потому что Ромка меня опередил, — поправился он.

Женя рассмеялась и потрепала его по щеке.

— Не завидуй так уж сильно, — сказала она.

Садясь в ленину «вольву», Женя поняла, что совсем уже пьяна. «Зачем я, все-таки, столько пью?» — пробормотала она. Впрочем, это было все еще приятное опьянение, что-то обволакивающее, мягко баюкающее.

— Ты слышала уже нового Гребенщикова? — спросил Леня — «Песни Рамзеса IV», крутая вещь.

— Нет, — сонно сказала Женя. Она скинула туфли и с ногами залезла на переднее сидение. Было немного неудобно, но ей почему-то казалась смешной мысль сесть так, как она сидела в кресле маленькой девочкой… маленькая девочка, в короткой юбке, в белых гольфах…

— Или я лучше тебе старенькое поставлю… — сказал Леня. — Привез из Германии себе недавно. Классическая музыка конца семидесятых, странно, что мы в школе его пропустили.

Он щелкнул магнитолой, диск с мягким звуком ушел в нутро автомобиля, и Дэвид Боуи запел:

— Ничего я не помню, — ответила Женя.

Машина тронулась по опустевшему ночному городу. Сквозь сон она чувствовала, как Леня гладит ее бедро, и слышала, как Дэвид Боуи поет:

Ashes to ashes, funk to funky

We know Major Tom's a junkie

Все так же не просыпаясь, она думала о том, как все странно обернулось, что никогда бы она не подумала, что это будет Леня… скорее уж — Альперович, если бы он был чуть сообразительней… между ними же проскочила тогда какая-то искра, тогда, полгода назад. Но она уже понимала, что они едут к Лене домой, знала наперед, что останется у него ночевать, что первый раз изменит Ромке — но она еще не догадывалась, что за этой ночью последуют много других ночных свиданий, дневных встреч, теплых снов, испуганных торопливых поцелуев в коридорах на общих праздниках, торопливых совокуплений и прерванных телефонных звонков. Только через полгода она поймет, что если пятый лепесток не сдержал своего обещания, то шестой исполнил свое сполна.

В электричке, везшей его мимо покрытых знакомыми граффити мокрых заборов к даче Владимира, Антон почему-то вспомнил, как Сашке однажды принесли амстердамской травы. Он щедро забил косяк «на двоих», и они с Антоном дунули. Антона срубило почти мгновенно и, честно говоря, ему никогда не было так плохо. Состояние high если и наступило, то где-то между третьей и четвертой затяжкой — и тут же ему на смену пришла тошнота и ощущение полного бессилия. Несколько часов он сидел на полу на кухне и слабо мычал. Вероятно, то же самое испытывает обычный человек, выпивающий залпом бутылку спирта: чувство опьянения сменяется тяжелым алкогольным отравлением так быстро, что не успеваешь получить удовольствие. Он помнил, что в какой-то момент его глаза сконцентрировались на портрете Боба Марли, висевшем у Сашки на стене, и он подумал, что на самом деле Боб Марли был антихристом, потому что призывал всех курить траву. А ведь непонятно, как человек добровольно может ввергнуть себя в такое омерзительное состояние, думал тогда Антон. И, значит, это колдовское наваждение, можно сказать — сатанинское. В тот момент он напрочь забыл, что никто не заставлял его курить этот злосчастный косяк — напротив, это он сам уговаривал Сашку не скупиться и забить побольше. Самым ужасным было то, что из этого состояния никак невозможно было выйти.

Вероятно, именноневозможность выйти и стала главной темой размышлений Антона. Еще он вспоминал печальную историю о том, как несколько лет назад впервые угостил травой одну свою приятельницу. Зная, что первый косяк может и не вставить, он забил «с запасом». Он не рассчитал — и после второй затяжки девушка села на пол и сказала: «Я хочу выйти из этого самолета».

Антон тоже был бы рад выйти из того самолета, в который сам себя посадил. Почему-то он не ждал ничего хорошего от поездки на дачу к Белову. Можно было бы, конечно, сказать, что после смерти Зубова он сел на измену — но, так или иначе, ехать ему совсем не хотелось. Он думал даже сказаться больным, но решил, что это не путь воина — и потому поехал. Но всю дорогу мысль о том, что было бы очень здорово найти способ выйти из этого самолета, не давала ему покоя.

Идя под осенним дождем по знакомой дороге, Антон внезапно понял, что как мантру повторяет себе под нос «мне ничего не грозит, мне ничего не грозит». Смысл мантры, как известно, заключен не в словах, а в их звучании, и совпадают они только в сакральных языках. Является ли русский язык сакральным? И если нет, то каков настоящий смысл произносимой им мантры? И есть ли он вообще? Сработают ли слова как заклинание — и если да, то в какую сторону? Может быть, на том языке, которые понимают Неведомые Божества, «мне ничего не грозит» значит «сегодня я умру». Впрочем, возможно, это и так одно и то же.

Резкий гудок за спиной заставил Антона прервать размышления. Обернувшись, он сквозь струи дождя увидел роскошный мерседес, притормозивший в нескольких метрах от него. Сказав себе «роскошный мерседес», Антон покривил душой — он не разбирался в машинах, и потому считал любой мерседес роскошным. Возможно, подумал он, на этой машине давно неприлично ездить.

За рулем сидел Леня.

— Садись, — сказал он, — я тебя подброшу.

Антон кинул мокрый рюкзак в багажник и сел рядом с Леней. Из динамиков что-то пел про кокаин Борис Гребенщиков.

— А вы еще слушаете БГ? — спросил Леня.

— Ну, редко, — ответил Антон, — лет пять назад слушали.

— Да, — кивнул Леня, — сейчас Гребень уже не тот.

— Я хаус сейчас слушаю, — сознался Антон.

— Хаос? — переспросила Леня.

— Ну, электронную такую музыку, — сказал Антон, — знаешь, техно, транс … всякое такое.

Леня кивнул, и некоторое время они ехали молча.

— Ты не знаешь, — спросил он, — зачем нас Белов собирает?

— Ну, кажется, он хочет довести до конца расследование, — и, поколебавшись, добавил, — его как-то смерть Зубова взволновала.

— А чего Зубов? Передознулся?

— Нет, его застрелили.

Леня резко затормозил и повернулся к Антону. Только тут он заметил, что сегодня на Лене нет очков.

— То есть как?

— Я не знаю. Я же не милиция.

— Наверное, какие-то его драг-дилерские дела, — задумчиво сказал Леня, по-прежнему не трогаясь с места.

— Может быть, — промямлил Антон и спросил: — А ты откуда с ним знаком?

— Не помню уже, — ответил Леня и почесал переносицу, — в каком-то клубе встретились, кажется. А какое дело Белову до Зубова?

— Ну, есть подозрение, что именно он продал эту марку… ну, которую Женя приняла.

Только сказав это, он понял, что на самом деле подозрение ни на чем не основано. Точнее — основано на внутреннем убеждении Антона во внутренней связи двух смертей, к которым он оказался причастен.

— А откуда вообще взялась идея, что это — убийство? — спросил Леня.

— От кислоты просто никто не умирал еще, — сказал Антон.

— Нуууу, — протянул Онтипенко, — я в этом не так уверен. И ты это сказал Володьке? И он тебе поверил?