Гроб хрустальный. Версия 2.0, стр. 55

– Ну, вот мы и нашли убийцу, – написал Горский.

Я не знаю, кого я нашел, подумал Глеб. Серую мышку Нюру Степановну? Мать-одиночку, терпеливо пронесшую через всю жизнь бессмысленную ненависть к Вите Абрамову? Первую красавицу 10 "Г" класса? Цифры текли по медным проводам и оптоволокну, превращались в буквы и слова, в странный гибрид трех человек, Марины, Нюры и убийцы, что я так долго искал.

– Я не верю ей, – сказал Горский, – Не в смысле действий, а в смысле мотивов.

– Думаешь, она просто хотела денег? – спросил Глеб. Ему было уже неинтересно, но невежливо уходить, не поговорив с Горским.

– Не в этом дело. Не имело смысла убивать Снежану. Для того, чтобы Абрамов ничего не узнал, надежнее было убить тебя.

– Думаешь, она ревновала к Снежане? – написал Глеб и подумал про злую мачеху, что глядится в зеркальце и спрашивает: "кто на свете всех милее?" – Может быть.

Какое это теперь имеет значение? Горский был прав с самого начала: не следовало искать виновных. Надо было поверить, что убийца – случайный пьяница или наркоман.

– Удивительные вещи творит время, – написал он. – Искажает перспективу до неузнаваемости. Марина хорошо знала, что Абрамов всего-навсего дал глупый совет – вот и все.

– Если бы я писал роман, – продолжал Горский, – она бы у меня была окончательно безумна. Скажем, и ребенка бы у нее не было, а нам она бы наврала. Но для реальной жизни это как-то чересчур.

– Я верю в ребенка, – ответил Глеб. – Марина в самом деле исчезла после школы, и если она была беременна, в этом есть логика.

– Логика – плохой советчик. Если полагаться на логику – и принцип презумпции виртуальности, – мы не можем даже быть уверены, что беседовали сегодня с ней. Например, это мог быть Влад Крутицкий.

– Не похоже на Влада, – сказал Глеб. – Впрочем, я его плохо понимаю. Например, не очень представляю его на исповеди.

– О, это как раз легко, – ответил Горский. – Я таких знаю. Обычно религиозное сознание у них просыпается, когда они уже совершили столько грехов, что даже для атеиста перебор. И после пробуждения они в восторге от обретенной веры делают еще пару-тройку заурядных мерзостей… к примеру, говорят любовнице, что она – Вавилонская блудница, и недоплачивают ей денег, которые они вместе украли.

– Послушай, – сказал Глеб, – тут есть еще такая история. Влад говорил, что Абрамов пытался его обжулить – и пострадал через это. И, насколько я понял, сам Влад ничего и не получил.

– Ну, что, может быть и такое. Скажем, Влад хотел проверить, не обманывает ли его Абрамов, и для этого спрашивал, нельзя ли его устранить на три дня. Марина все устроила, но у Влада не дошли руки, а тут как раз рухнул латвийский банк – и кранты.

– Но если так – это совсем другая история?

– Почему? – удивился Горский. – В любом случае, это история про Марину, Емелю и Абрамова, а не про Влада. Влад – персонаж второго плана. А кто он, опереточный злодей или несчастная жертва, не так уж важно.

В комнату зашел Андрей, посмотрел на Глеба:

– Чего делаешь?

– Так, – ответил Глеб. – Одноклассницу нашел в Сети, вспоминаю прошлое. Сейчас закончу уже.

Ему не хотелось рассказывать, что он нашел убийцу. В задачках "Науки и жизни" ничего не говорилось о том, что убийца должен быть наказан. Его просто надо найти. Это будет моя личная тайна, решил он. Она будет распирать меня изнутри, и мне будет казаться, что мир взорвется, если узнает. Как было когда-то у меня с Галичем, как было у Оси с Летовым.

На всякий случай Глеб спросил Горского:

– Не собираешь рассказать всю эту историю Вольфсону?

– Зачем? – спросил Горский. – Я не думаю, что Марина еще кого-нибудь убьет. Судя по всему, она где-то в Америке, а здесь все-таки другие способы решения проблем. Убийство выглядит слишком искусственным. Голливудским, что ли. А у каждого, кто жил в России, в последние пять лет убили кого-то из знакомых… в крайнем случае – знакомых знакомых. В Америке с проблемами идут в суд – даже такие психопаты, как твоя Марина.

Горский отсоединился, и Глеб повернулся к Андрею:

– Закончил, – доложил он.

– Странное это дело, – сказал Андрей, – находить старых знакомых в Сети. Я тоже как-то одноклассника нашел, где-то в Австралии. Скучал по нему много лет, а вот стал переписываться и понял, что мы стали совсем чужие.

– Вероятно, было бы тоже самое, если б он остался дома, – сказал Глеб, вспомнив Феликса.

– Да, наверное, но я не об этом. Понимаешь, Интернет дает ответы почти на все вопросы. В какой-то момент кажется даже – вообще на все. Где сейчас тот или этот, что еще снял какой-нибудь режиссер, кому принадлежит та или иная фраза… ну, ты знаешь. И тут выясняется, что вопрос без ответа зачастую куда ценнее. Чистая потенциальность, сеть возможностей.

– Я понимаю, – сказал Глеб, вспомнив, как рисовал схему подозреваемых. Он и предположить не мог, что убийцей окажется девочка, с которой он четыре года учился в одном классе.

– И тогда задача – найти такой вопрос, на который Интернет ответа не дает, – продолжал Андрей. – Чтобы это, конечно, был не вопрос типа "Есть ли Бог?" или "Когда я умру?", а что-то вроде "Что я делал, скажем, 22 июня 1984 года?"

Хорошо, что я никому ничего не сказал, подумал Глеб. Даже если Шаневич знает, что Марина убийца, он тоже будет молчать. Для всех смерть Снежаны останется несчастным случаем. В истории русского Интернета не будет ни одного убийства.

Как странно, думал вечером Глеб, сеть любовников, о которой говорила Снежана, оказалась куда больше, чем думалось. Она запуталась в ней, словно муха, – и погибла. Марина спала с ней, спала со мной и Владом Крутицким. И еще – с Емелей. Может, даже с Абрамовым, хотя об этом я не знаю. И спала с Чаком, даже родила от него ребенка. Абрамов и Емеля спали с Иркой, а Снежана спала с Беном, Андреем и мной. Я в школе вычерчивал схему отношений; тогда мне казалось: она закончена. Потребовалось двенадцать лет, чтобы завязать на ней еще три-четыре узелка. Много лет назад под плексигласом на столе у меня лежала карточка с цитатой из Кортасара: "мы были как бы сплетены в гирлянду". А на обороте, невидимое никому, – продолжение: "позже я понял, что гирлянды бывают и траурные". Сеть, которую ткала Снежана, оказалась именно такой: траурной гирляндой на хрустальный гроб.

Вольфсон прав: жизнь немногое может добавить к тому, что мы поняли еще в школе. Мы были ранние циники, богатые отцовскими ошибками и крепкие поздним умом. Мы смеялись над родителями с их наивной верой в оттепель, в перемены к лучшему, в наступление коммунизма к олимпийскому году – верой не просто наивной, но давнопрошедшей. Мы узнали сладкий вкус государственной лжи и кислый, отдающий кровью, вкус частного предательства. Почти все мы увидели смерть друга раньше оргазма подруги. Мы думали, что лишены иллюзий и потому – неуязвимы.

Прошло десятилетие. Время оказалось не застывшим, но подвижным и ядовитым, как ртуть. Все, во что мы не могли поверить, сбылось. Наша тайная любовь стала телевизионной пропагандой. Мы верили, что живем в несокрушимом тоталитарном государстве, и наша вера оказалась смешной и наивной, как вывернутая наизнанку родительская вера в грядущую жизнь при коммунизме.

Теперь Глеб понимал, что история, случившаяся в десятом классе, – не про несовершеннолетних диссидентов, попавших в жернова системы, а про юношескую ревность и подростковый суицид. История простая и скучная, хотя от этого – не менее страшная. Не было никакого предательства, совершенного Чаком, никакого хитрого плана, придуманного Абрамовым. Были перепуганные родители, попытка спасти сына и шестнадцатилетний мальчишка, принимавший ответственность за то, в чем вовсе и не был виновен. Удивительно, сколько лет Феликс и Абрамов прожили, уверенные, что все было именно так, как примерещилось им на выпускном.

Глеб взял сумку и вышел в прихожую. Краем глаза он видел Маринин стол. Наверное, после Емелиной смерти в ней осталась только тоска. Ни ненависти, ни злобы, ни страха. Все эти чувства, неизменные атрибуты трагедии, остались в прошлом. Вместе с верой в коварство Абрамова и подростковым чувством справедливости, Марина долгие годы хранила в себе трагедию, словно застряв в том возрасте, когда впервые почувствовала внутри себя движение другого живого существа. Слишком поздно она поняла, что время трагедий кончилось.