Огонь, стр. 29

— В городе, на колхозном рынке!

— Ух ты ка-кой!

— А вот такой! Рас-хо-дись!

— Иди, иди, босяк! Психованный, гляди, из больницы сбежал!

— Чтоб тебе добра не видать! Чтоб тебя скорёжило!…

Павел едва спас Славку от разъярённых старух, просто схватил за рукав и потащил прочь, поле битвы осталось за старухами, и они ещё долго вопили вдогонку, потешая идущих рабочих.

— Ну их к чёрту, пусть себе продают, что тебе, жалко? — — сказал Павел, выпуская рукав.

— Не положено! — возмущённо сказал Славка.

— Это ты везде так порядок наводишь? -

— Везде. Всё же я их разгоню, сейчас в милицию позвоню, сообщу!

В милицию, впрочем, он не позвонил. Наведались на домну, где выяснилось, что шихтоподача всё не готова и до ночи никакой загрузки не будет. Пообедали в столовой, на этот раз в задней комнатке, причём Рябинин очень неплохо накормил и снова звал Павла в гости.

— Ну, а теперь, — сказал Славка, после еды сразу подобрев и успокоясь, — пошли в кабинет мой, партийку в шахматы, а? -

— Нет, довольно с меня. И от тебя у меня голова распухла, и в кабинете твоём краской воняет.

— Можем поискать другой кабинет!

— Играй со своим художником, — сказал Павел.

Глава 11

— Я о тебе думаю, — сказал он.

— Я тоже, — ответила Женя. — Как движутся твои дела? -

— Никак. И весь мой приезд сюда хаотичен и очень странен.

— Тебе что-нибудь из книг подобрать? -

— Пока не надо, нет. Я просто так.

Молчаливый дяденька принёс и водрузил на стойку книги, много книг, целых две связки. Не говоря ни слова, он их сдал, подождал, пока были разложены формуляры, вычеркнуты все названия в карточке, убедился, что сдал всё, и больше ничего брать не хотел.

У него были кустистые брови, под ними водянистые отрешённые глаза, и весь вид у него был такой, словно он закончил всякое чтение в жизни, — вот прочёл ещё две эти стопки, захлопнул последнюю страницу и решил, что достаточно, надо готовиться умирать.

Сданные им книги были специальные, с трудно произносимыми, мудрёными названиями, вроде «Коагуляционная индикация ферромагнитности сплавов». Он ещё чуть задержался у стойки, словно хотел что-то сказать, но только покусал губы, быстрым взглядом окинул зал, фотомонтажи на стенах и с вопиюще грустным, почти трагическим видом, шаркая и сутулясь, ушёл.

В библиотеке было жарко, может, слишком жарко, но не душно, потому что воздух был сухой. Крепко пахло книгами. Сушь такая, вероятно, вредна для книг, подумал Павел, недаром в академических библиотеках на стенах висят приборы, показывающие влажность и что-то там ещё; в музеях тоже.

На заваленном журналами и книгами столе перед Женей стояла продолговатая керамическая вазочка, из которой торчала сухая и голая, с коленчатыми изломами тростинка, а с неё свисали четыре шарика в виде редек яркого пурпурного цвета. Они были пустые, сухие, как бы филигранно склеенные из цветной папиросной бумаги, и сверху они запылились.

— Как это называется? — — спросил Павел.

— Не знаю, у нас говорят: китайские фонарики.

— Они живые? -

— Нет, высохли. Но сохраняют форму. Как люди иногда.

Она с трудом подняла гору книг, понесла их, пошатываясь, как ребёнок, поднявший слишком много, ходила среди стеллажей, втискивала тома на полки, они не лезли, она тянулась на цыпочках, и из-под платья выглядывали острые колени.

Павел словно впервые увидел, что Женя, собственно, очень худая. Странно, что до сих пор не обратил на это внимания. Он подумал: какая она худая, какая истощённая, ноги, как у мальчика, руки тонкие, слабые, и рёбра, наверное, обтягивает кожа. Теоретически таким людям должно быть страшно в жизни. Хорошо в жизни быть сильным, с тренированными мускулами, крепкими ногами, чтоб крепко стоять, не валясь от ветра, во время битвы уверенно отражать удары и спереди и сзади.

И вдруг его охватила мучительная волна жалости, такая волна, что хоть сейчас же обними её, как ребёнка, погладь по голове, приговаривая: «Ничего не бойся, тебя никто не посмеет обидеть, никогда не бойся…» Это пронеслось в одну секунду, короткую секунду, но было так сильно, что Павел встряхнул головой, чтоб наваждение прошло.

— Неужели они будут стоять всю зиму? — — спросил он.

— Да, и две зимы, — сказала Женя, исподлобья, с каким-то непонятным вопросом посмотрев ему в глаза. — Да, я хотела тебя спросить… Ты был у фонтанов? -

— Каких? -

— Ну, эти, система охлаждения воды для домен…

— А, да. Нет, не был, где это? -

Она взяла связку ключей, надела пальто,

— Пойдём. Это важно.

— Важно? -

— Да, это я так думаю: единственное, на что люблю смотреть, но странно, они совсем не смотрят, будто их и нет. Может, потому, что в стороне, так, значит, далеко…

— А ничего, что ты в рабочее время? -

— Нет. Я старательная, делаю больше, чем надо, сижу дольше, чем надо, оказываю неоценимую помощь.

— То есть? -

— Если делать торжественный доклад, где взять слова? — Где цифры? — Выходи, я закрою. Сейчас мы с тобой пойдём и сделаем сцену у фонтанов.

Она улыбнулась на слове «сделаем», а Павел подумал: «Вот чёрт!»

Довольно долго пришлось пробираться, пока миновали грохочущий, свистящий двор, плутали между складами, наконец, вышли на пустырь, вернее, даже не пустырь, а целое поле. Горизонт на нем закрывала мощная завеса клубящегося пара, как если бы там пульсировал горячий гейзер.

Через поле тянулась неровная ниточка следов: кто-то проходил раз-другой. Женя храбро пошла в снег, ковыляя на каблуках, проваливаясь, оставляя маленькие, почти детские следы с дырками от каблуков, и, присмотревшись, Павел понял, что тропка вся состоит только из таких следов.

Чем ближе они подходили, тем выше и величественнее становилась стена пара, и вот стал слышен мощный «шум многих вод», как выражался Иезекииль.

Они нырнули в прозрачную пелену пара — и открылся необъятный квадратный бассейн, озеро с прямолинейными бетонными берегами. Выстроясь ровными рядами от берега к берегу, производя шум водопада, били фонтаны, великое множество фонтанов, каждый порождая клубы пара, словно дымя. Противоположный берег терялся в белой мгле, зрелище было фантастическое. Но земную реальность ему придавали торчавшие по берегу прозаические ржавые трубы с приваренными железными табличками, на которых белилами было коряво выведено «Купаться строго воспрещается!».

Тропка кончилась у утонувшей в снегу дырявой железной бочки, и снег был дальше девственно нетронутый, в застывших завитках после метели, нависший над тёмной водой ослепительно белыми языками.

— Купаться нельзя, потому что в воде яд, — сказала Женя.

— Яд? -

— Да. Цианистый калий. Из доменных газов, так мне объяснили.

— А ты что, пробовала? -

— Нет.

— Наверно, летом тут стоит сильная радуга? -

— Да. Над каждой брызгалкой. Если написать рассказ, то примерно такими словами: из доменных холодильных устройств вода поступала по подземной трассе в продольные трубопроводы, расходясь в поперечные отводы, кончавшиеся соплами.

— Название можно дать: «Сцена у фонтанов с цианистым калием».

Женя села на бочку, съежившись, подперев подбородок кулаком, глядя на фонтаны загипнотизированно, отрешённо.

— А холодно тебе живётся, — сказал он. — До меня дошло.

— В мире нет ласки, — сказала она. — В мире исчезает ласка, исчезает жалость, исчезает сочувствие. Трубопроводы растут.

— Нужно ли противопоставление… То само по себе…

— Одно дело — сцены просто у фонтанов, под берёзами и под луной, и совсем другое дело — у охлаждающих систем с соплами. Техника, правда, переворачивает мир и человека, но куда? -… Наверно, я слабачка, тургеневская барышня, анахронизм.

— Нет, не так.

— Как же не так, если уже стиль целого века. Мы строим, мы созидаем, а потому какие-такие ещё сантименты? — Оптимизм, бодрость, увлечённость делом, ну, в крайнем разе умный, иронический скепсис. А ласка — это что-то слюнявое, жалость предосудительна вообще. «Сочувствие» — слово, которое скоро станет непонятным детям. Они будут лазить в словари, чтобы узнать, что это значит…