Молодость, стр. 17

Обращаясь к ней с упреками, он получает в ответ всего лишь расплывчатые оправдания. В клубе выдалась суматошная ночь, говорит Каролина, мы закрылись только на рассвете. Или – у нее не было денег на такси. Или – пришлось пойти выпить с клиентом. В мире театра, раздраженно напоминает она, все решают знакомства.

Они еще продолжают совокупляться, однако все переменилось. Мысли Каролины блуждают неведомо где. Хуже того: он, с его угрюмостью и обидами, быстро становится для нее обузой и чувствует это. Будь у него хоть немного здравого смысла, он бы немедля оборвал их связь и ушел. Но он не делает этого. Каролина, быть может, и не та загадочная, темноокая девушка, ради которой он приехал в Европу, она, быть может, всего лишь девица из Кейптауна, из прошлого, такого же банального, как его собственное, однако сейчас она – все, что у него есть.

Глава девятая

Английские девушки внимания на него не обращают – может, оттого, что облик его еще не утратил черт колониальной неотесанности, а может, просто потому, что он не так одет. Помимо костюма, предназначенного для Ай-би-эм, у него только и есть что серые фланелевые штаны да привезенная из Кейптауна зеленая спортивная куртка. Молодые же люди, которых он видит в поездах и на улицах, носят узкие черные брюки, остроносые полуботинки и плотные, просторные куртки с множеством пуговиц. Кроме того, у них длинные, свисающие на лоб и уши волосы, он же по-прежнему подстригается сзади и с боков очень коротко, а то, что остается сверху, расчесывает на аккуратный пробор, навязанный ему в детстве провинциальными парикмахерами и одобряемый Ай-би-эм. В поездах взгляды девушек просто проскальзывают по нему, а если задерживаются, то в них читается пренебрежение.

Что-то тут неправильно: он бы и разразился протестами, да не знает, куда и к кому с ними обратиться. Интересно, что за работа у этих его соперников, если она позволяет им одеваться как бог на душу положит? И почему вообще он обязан следовать моде? А внутренние его качества, они, что же, совсем ничего не значат?

Самое разумное – купить себе такой же наряд, как у них, и облачаться в него по выходным. Однако стоит ему представить себя в подобной одежде, одежде, которая кажется ему не только чуждой его натуре, но и скорее средиземноморской, чем английской, в нем нарастает внутреннее сопротивление. Не может он так поступить: это было бы равносильно бессмысленному фарсу, актерству.

Лондон переполнен красивыми девушками. Они съезжаются сюда со всего света: как au pair [25], просто как туристки. Волосы их спадают по сторонам лица до самых скул, будто сложенные крылья, глаза подведены темной тушью, лица хранят выражение вкрадчивой загадочности. Красивее всех рослые шведки с кожей медовых тонов; впрочем, не лишены обаяния и итальянки – маленькие, с миндалевидными глазами. В любви, говорит ему воображение, итальянки искусны и пылки, совсем не то что шведки, те скорее томны и улыбчивы. Вот только представится ли ему когда-нибудь случай проверить это? Даже набравшись храбрости и заговорив с одной из этих прекрасных чужестранок, что он им скажет? Если он назовется не программистом, а математиком, будет ли это ложью? Польстит ли ухаживание математика девушке из Европы или лучше сказать ей, что он, несмотря на тусклое его обличье, – поэт?

Он повсюду носит с собой в кармане сборник стихов, иногда Гёльдерлина, иногда Рильке, иногда Вальехо. В поезде он демонстративно извлекает книгу и углубляется в чтение. Это проверка. Лишь незаурядная девушка сможет по достоинству оценить то, что он читает, и увидеть в нем незаурядного человека. Однако девушки в поездах никакого внимания на него не обращают. Похоже, это первое, чему они научаются, приезжая в Англию: не обращать внимания на подаваемые мужчинами сигналы.

То, что мы зовем красотой, есть лишь первое проявление ужаса, говорит ему Рильке. Мы повергаемся пред красотою ниц, благодаря ее, не снизошедшую до того, чтобы нас уничтожить. Если он решится приблизиться к этим прекрасным созданиям из иных миров, к этим ангелам, растопчут ли они его или сочтут слишком ничтожным для этого?

В одном из поэтических журналов – в «Диапазоне» не то в «Повестке дня» – ему попадается на глаза объявление насчет проводимого Поэтическим обществом еженедельного семинара молодых, еще не публиковавшихся авторов. В черном своем костюме он приходит в указанное объявлением место, в указанное время. Женщина, открывшая ему дверь, взирает на него с подозрением, спрашивает, сколько ему лет. «Двадцать один», – отвечает он. Это ложь: ему двадцать два.

Собратья-поэты, сидящие в расставленных по кругу кожаных креслах, осматривают его, сдержанно кивают. Все они, похоже, знакомы друг с другом – он единственный здесь новичок. И все моложе его, подростки в сущности, если не считать прихрамывающего мужчину средних лет, представителя Поэтического общества. Они по очереди читают свои последние стихи. Те, что читает он, заканчиваются словами «гневные волны моего недержания». Хромец находит выбор последнего слова неудачным. Для всякого, кому доводилось работать в больнице, говорит он, слово это означает «неуправляемое мочеиспускание», если не что похуже.

На следующей неделе он снова приходит туда и после семинара отправляется выпить кофе с девушкой, прочитавшей стихотворение о погибшем в дорожной аварии друге, хорошее стихотворение – тихое, без претензий. Помимо писания стихов, сообщает девушка, она еще и учится, в лондонском Кингс-колледже; этим объясняется строгость ее одежды – темная юбка, черные чулки. Они договариваются о новой встрече.

В субботу под вечер они встречаются на Лестер-сквер. И уж почти решают пойти в кино, но ведь они поэты и обязаны испытывать жизнь во всей ее полноте, а потому направляются в ее комнату на Гауэр-стрит, где он с разрешения девушки раздевает ее.

Голые, они лежат, обнявшись, но страстного пыла не ощущают, и, как выясняется, ждать этого пыла им, пожалуй что, не приходится. В конце концов девушка отстраняется от него, прикрывает ладонями груди, отталкивает его руки, молча качает головой.

Он мог бы попытаться как-то уломать ее, склонить к продолжению, обольстить – может быть, даже и получилось бы, но ему не хватает на это духу. Все-таки она не просто женщина, наделенная женской интуицией, она еще и художник. А то, во что он пытается ее втянуть, – не настоящее, и она наверняка это понимает.

Они одеваются, молча. «Прости», – говорит девушка. Он пожимает плечами. Он не сердится. Не обвиняет ее. Он тоже не лишен интуиции. Приговор, который она ему вынесла, мог вынести и он сам.

После этого он больше в Поэтическом обществе не появляется. Все равно никому он там не интересен.

Не везет ему с английскими девушками. В Ай-би-эм их хоть пруд пруди – секретарш, пробивальщиц перфокарт, – как и возможностей поболтать с ними. Однако он ощущает исходящее от них недоверие, эти девушки словно бы не понимают, кто он такой, зачем приехал в их страну, что им движет. Он присматривается к ним, к тому, как они ведут себя с другими мужчинами. Другие мужчины флиртуют с ними на веселый, льстивый английский манер. И девушки отвечают им взаимностью, он же видит: раскрываются, точно цветы. А вот он флиртовать так и не научился. Он даже не уверен, что одобряет флирт. Да и как бы там ни было, нельзя, чтобы девушки Ай-би-эм узнали, что он поэт. Они принялись бы посмеиваться над ним между собой, разболтали бы об этом по всему Бюро.

Высшее его упование, более высокое, чем роман с англичанкой, да даже и со шведкой или итальянкой, – найти себе француженку. Любовная связь с француженкой могла бы, он в этом уверен, изменить его, приблизить к совершенству – самим изяществом французской речи, утонченностью французской мысли. Но с какой стати француженка снизойдет, да еще и скорее, чем англичанка, до разговора с ним? И не так уж много француженок видел он в Лондоне. В конце концов, у французов имеется Франция, прекраснейшая на свете страна. Зачем им тащиться в холодную Англию и присматривать там за чужими детьми?