Призрак улыбки, стр. 10

— Волшебных, — повторил я, выговаривая слово с особенной, старомодной старательностью.

— Да, — сказала она, — именно так. — Потом добавила: — А знаете, я вижу его в вас.

— Это приятно, — сказал я. — Думаю, он всегда был со мной, но я-то был слишком трусливым цыпленком, чтобы признаться в этом. (Цыпленок… Как тут не вспомнить: что было сначала — курица или яйцо?)

На лице Кассио появилось недоумение.

— Не понимаю. По-моему, здорово иметь такого потрясающего родственника!

— Это, наверное, звучит глупо, но родиться в семье с громким именем и знать, что сам ты особых высот не достигнешь, совсем не просто.

— Ну знаешь, — в голосе Кассио послышалось неодобрение, — во-первых, еще неизвестно, кем ты можешь стать, а во-вторых, миллионы людей живут полноценно и продуктивно, но так и не зарабатывают себе громких имен, остаются, так сказать, «старыми девами из Амхерста». Сам подумай, если б у всех были громкие имена, шум стоял бы чудовищный.

— Ты права, — признал я, — но, думаю, оба мы понимали, что все это не так просто.

— А почему у тебя такое произношение? — спросила Кассио. — То чисто оксфордское, то как у болельщиков на матче «Сан-Фернандо-Вэлли» против «Храбрых сердец». Оно что, так называемое среднеатлантическое?

— Никогда не задумывался над этим. Когда учился в начальной школе, сосед по комнате называл меня «типчиком без роду, без племени».

— Не согласна, — ответила Кассио, — по-моему, ровно наоборот: в тебе много племен. Но подожди-ка. — Протянув руку, она показала, что ткань перчатки покрылась похожими на конфетти темными пятнышками. — Смотри, дождь пошел. Давай-ка продолжим нашу беседу под крышей, скажем, где-нибудь, где можно заказать пиццу. Я сегодня не ужинала. Сначала долго работала, а потом вдруг отчаянно захотелось прийти сюда, принести свежие цветы. Какие у тебя планы на ближайшие час-полтора?

«Никаких», — начал уже было я, но слова замерли на языке. Меня все еще не покидало странное чувство необходимости утешить дедушку. Ведь каким бы насыщенным и исполненным тайн ни было его посмертное существование, его формальный человеческий век был прожит (а мой — еще нет). И именно здесь открывался последний слой моего озарения. Впервые за свою непоследовательную и полную неувязок жизнь я осознал, что это за дар: просто быть. Иметь тело, способное двигаться, мозг, способный принимать трудные решения, и будущее, которое можно заполнить работой и приключениями, ошибками и всевозможной любовью.

— Я хотел бы побыть здесь еще немного, — произнес я. — Но как насчет завтра? У тебя не найдется времени для чашки чая или еще чего-нибудь?

В Японии выражение «чашка чая или еще чего-нибудь» может включать в себя и интимный подтекст, но я полагался на то, что Кассио не истолкует меня превратно. Она не принадлежала к моему типу женщин, но я чувствовал, что еще очень долго не устану беседовать с ней часами.

Дождь припустил. Небо стало похожим на потемневшую, по сравнению с обычной раскраской, полосатую зубатку, луна исчезла. Жалея, что нечем покрыть голову, я поднял воротник куртки.

— От кофеина мне всегда как-то не по себе, — сказала Кассио. — Но вообще предложение выпить по чашечке звучит неплохо. Например, думаю, будет хорош горячий лимонный сок. Позвоню завтра — и мы договоримся.

Я принялся шарить в кармане, надеясь отыскать ручку и клочок бумаги, но Кассио остановила эти поиски, мягко коснувшись моего рукава.

— Не беспокойся, я тебя разыщу, — сказала она. — Ведь я как-никак частный сыщик. А теперь оставляю вас, Троувов, наедине. Саёнара!

Помахав на прощанье рукой, затянутой в перчатку из зеленой кожи, она раскрыла большой ярко-синий зонтик и пошла прочь, ступая между мокрыми блестящими надгробьями. (Лиловые сапожки мелькали в высокой траве как гигантские, яйцеобразные баклажаны.)

—  Саёнара, — откликнулся я машинально, но тут же понял, что слово — не то и нужно его заменить другим, более подходящим. — Эй! — крикнул я сквозь струившийся по лицу дождь. — Пока! Сараба!

Кассио повернулась: на губах заиграла присущая ей загадочная улыбка.

— О-о! — сказала она с одобрением. — Прощание самурая. У тебя, значит, тоже пристрастие к старине?

— Да, — ответил я гордо. — Это у нас семейное.

Скрытый от глаз огонь

Дайдзо Така, известный также под именем Виноградный Гэтсби, сколотил состояние с помощью операций на международной бирже. На скупках,как утверждали, дыша благородным гневом, иные газеты. Другие, и в первую очередь те, чьих боссов он развлекал на своих кремово-розово-голубых виллах в Ханалеи, Дзусси и Рапполо, опровергали эти обвинения как злобные инсинуации или же исподволь намекали на басню о лисе и винограде.

Помимо виноградника площадью в тысячу акров (возле Кагосима), Дайдзо Така владел огромной животноводческой фермой на Хоккайдо, двенадцатикомнатной квартирой в Акасука, поместьем в Камакура, уже упомянутыми нежно окрашенными просторными виллами на побережьях разных морей и заброшенным монастырем в Сан-Джеминьяно — почти точной копией описанного в «Имени розы», — который предполагалось, особенно не откладывая, превратить в винодельческий завод. Кроме недвижимости, Дайдзо Така имел еще и коллекции дорогостоящих и красивых вещей, например: виноградного цвета поделки из нефрита, старинные принадлежности для чайной церемонии и вылизанных с ног до головы, падких до денег женщин.

Женат он был только однажды и еще до того, как разбогател. Ая преподавала искусство игры на котои традиционные японские танцы; умерла, рожая их единственную дочь — Киёхимэ. Дайдзо так и не простил дочке убийства его ненаглядной Аи (происшедшее виделось ему именно так). Обеспечив девочку всем, о чем только можно мечтать, свои привязанности он перенес на барменш, охотничьих собак и виноградники.

Киёхимэ (что в переводе значит «непорочная принцесса») выросла очень хорошенькой, своенравной и безоглядно испорченной. Шумная и подвижная по натуре, она способна была вопить от радости и хохотать до колик. «Дочки дракона и те, наверное, благороднее, — шепталась прислуга. — В ней нет ничегояпонского». Каждый раз, когда кто-то пытался противиться ее желаниям, она мгновенно впадала в буйство и, словно уличный пьяница, отборно бранилась на всех языках, которые выучила с детсадовского возраста в школах для детей международного контингента в Камакура и в Токио.

Как только ей исполнилось шестнадцать — событие, отмеченное многочасовым грандиозным праздником в токийском «Диснейленде», оплаченным, но, увы, не удостоенным посещения Дайдзо Така, — Киёхимэ решила, что пришло время расстаться с девственностью. Интересно было разузнать тайны того, что ее франко-барбадосская подружка Элали Грей называла «карнальной конгруэнтностью», а кроме того, совершить поступок, способный ужаснуть глубоко презираемого папочку. Он много раз объяснял ей, как важно «сохранить себя для брака», так как — давал он понять — речь ведь идет о браке с отпрыском аристократического семейства, чьи блестящие предки станут, благодаря заключенному союзу, и его предками. Дайдзо отчаянно мучился из-за своего низкого происхождения, понимая, что можно купить в Великобритании и замок, и титул (такие предложения мелькали на задней обложке респектабельнейших английских журналов), но невозможно — ни за какие деньги — обзавестись престижными предками.

Ко дню восемнадцатилетия у Киёхимэ перебывало уже двадцать шесть любовников, которых, впрочем, правильнее назвать невольными сообщниками. От каждого из них, прежде чем приступить к сексуальному действу (во многих случаях впервые совершаемому с партнершей, а не в одиночку), она требовала подписанного полным именем свидетельства, что там-то и там-то в гостинице для свиданий (в каком-нибудь «Дворе измен» или «Замке томлений») он, обнаженный и изнемогающий от желания, смотрел на медленно раздевающуюся у противоположной стены и отражаемую со всех сторон в зеркалах Киёхимэ. Далее шло продиктованное ею описание «зрелых контуров» и «головокружительных долин» роскошного тела, составленное с помощью эпитетов и выражений, почерпнутых ею из остреньких американских любовных романов, втайне прочитанных в порядке подготовки к длительным послеполуденным марафонам ночью, при свете фонарика, под нежно-розовым одеялом.