Шестая книга судьбы, стр. 129
— Моя вера, Готфрид, не имеет ничего схожего с религиозным верованием. Я верю не потому, что принимаю это душой и сердцем, а потому, что не могу не верить. Это ближе к знанию, нежели к вере.
— Почему же ты отдал не все шесть?
— Потому, что в шестом томе было маленькое упоминание о профессоре Мюнхенского университета и его дочери. То, о котором мы только что говорили.
— Ты не захотел, чтобы я узнал о грозящей нам беде, Эрих? Ведь я мог не допустить того, что произошло с Эрной!
— Да, не захотел. Во-первых, согласно моим записям, твоя дочь оставалась жива, а во-вторых, всякая попытка изменить то, что здесь написано, могла окончиться плачевно, в том числе и для нее. Пойми, Готфрид, у всех нас нет иного выхода, как только жить по Шнайдеру. Мы заложники его книги, а если взбунтуемся, кто знает, не запустим ли мы некий безжалостный механизм противодействия? Эта книга не перечень того, что может случиться, это описание того, что непременно произойдет. Если хочешь — это книга нашей судьбы. Поэтому, поднимаясь к тебе, я засунул шестой том за батарею между вторым и третьим этажами, а на обратном пути вытащил его и снова принес сюда.
— И все-таки ты однажды предупредил нас о Регенсбурге, — спросил Вангер.
— Но ты же не воспользовался этим предупреждением? Оно оказалось излишним. Ведь так?
— Откуда ты знаешь?
— Просто предполагаю. Иначе я не смог бы сделать его так легко. Это ведь была не первая попытка.
Старик затушил почти догоревший костер, взял сумку и направился на шум экскаватора. В некоторых местах завалы уже полностью ликвидировали, а кое-где даже начали что-то строить. Он увидел большую бетономешалку и подошел поближе. Возле высокой опалубки стояли рабочие. Они ожидали, когда вращающаяся бочка наклонится и выльет свое содержимое между деревянных щитов. И старик стал ждать вместе с ними…
XXXVI
Эрна стояла у окна, по стеклу которого одна за другой сбегали дождевые капли. Они набухали, питаемые легким моросящим дождиком, после чего срывались вниз, оставляя после себя прозрачный змеящийся след.
Время от времени мимо ее окна пролетал мокрый лист. Иногда порыв ветра срывал с соседнего дерева целую стаю порхающих листьев, некоторые со стуком ударялись в стекло и ненадолго затем прилипали к подоконнику.
Летом приходил Эрих. Эрна сказала, что должна отдать ему какие-то книги, но не знает какие. Это было последним желанием отца, переданным ей через Мари Лютер.
— Я знаю, о чем идет речь, дочка, — сказал старик. — Пять синих томиков, что я принес как-то в начале сорок третьего.
— Тогда поищите сами, дядя Эрих. После гестаповцев книги в библиотеке папы стоят как попало. Порой мне кажется, я бы все отдала, чтобы вернуть каждую из них на прежнее место. Без этого кабинет, в котором прошла часть моего детства, стал каким-то чужим. — Эрна вздохнула. — Но теперь это совершенно невозможно.
Книги нашлись. На стоявшую рядом с ними толстую тетрадь никто не обратил внимания. Уходя, Эрих сказал, что думает начать поиски бывшей жены и сыновей. Именно он невольно подал Эрне мысль воспользоваться Красным Крестом, что она и сделала, разместив в очередном бюллетене запрос по поводу Клауса.
В октябре она получила сразу два письма.
Первое было от Изольды. Оказалось, что во время артобстрела она сразу потеряла Эрну из вида и бросилась бежать в лес, увлекаемая другими людьми. Бежала долго, пытаясь вырваться из грохочущего и свистящего осколками ада, пока не свалилась, оглушенная близким разрывом, в небольшой овражек, потеряв сознание. Очухалась минут через тридцать, а может, через час. Долго не могла окончательно прийти в себя и восстановить ориентацию. Потом стала искать Эрну, но безрезультатно. И даже сейчас, сидя за этим письмом, она не знает, жива та или нет.
«Мне повезло, — писала она дальше, — сначала прибилась к небольшой группе беженцев, а потом в лесу мы наткнулись на наших солдат. Их оказались тысячи — главным образом это были остатки 12-й армии генерала Венка, пробирающейся на запад, — и мы рискнули примкнуть к ним. Седьмого мая с перестрелками и боями мы добрались до Эльбы. Потом я нашла в Бевензене родственницу, потом долго болела. Потом собралась ехать в Мюнхен разыскать могилу отца, а заодно и тебя, но снова слегла. И вот, побоявшись, что могу унести с собой в могилу то, о чем не решилась рассказать тебе сразу, села за это письмо.
Эрна, если ты держишь сейчас его в руках, то прости меня за плохую весть. Я должна была сказать тебе об этом еще в тот вечер, когда мы уходили из квартиры в Моабите. Незадолго до того в колонне пленных я видела Пауля Кристиана, который успел крикнуть мне, что Петер погиб накануне ночью при попытке вырваться из города…»
«Оказывается, мы были совсем рядом, — думала потом Эрна. — Возможно, все то время, что я жила в Берлине, мы находились недалеко друг от друга. Но мои мысли были заняты отцом, Клаусом, воспоминаниями о маме и Мартине, и я не была готова почувствовать его близость. Даже если какие-то силы посылали мне знаки и сигналы, я их не услышала, потому что больше думала о себе, как самая последняя эгоистка».
«…Эй, тебя зовут Эрна?.. умер генерал Людендорф… машина подана, фройляйн… сегодняшний день стал самым счастливым в моей жизни… скажи, что завтра мы будем вместе…» В ту ночь она лежала на своей кровати в пустой квартире, и обрывки далеких воспоминаний одновременно заставляли ее улыбаться и плакать.
Второе письмо пришло от Шенка Эггелинга.
Из Данненберга его и многих других повезли дальше на запад и там распределили по лагерям. Шенк попал в Бад-Кройцнах — один из рейнских лагерей для военнопленных, представлявший собой чистое поле без единого строения, окруженное забором из колючей проволоки. Здесь, на голой земле, он провел почти пятнадцать недель и одно время даже жалел, что в начале мая его не повесили эсэсовцы или что он не сдался в Берлине русским.
В августе пленных стали отпускать. К тому времени они съели на этом проклятом поле все до последней травинки, выкопав предварительно остатки свеклы и каких-то кореньев. Когда американцы посчитали, что бойцовский дух бывших солдат вермахта окончательно сломлен и опасность партизанской войны, которой в апреле грозил Геббельс, ничтожна, их начали партиями выводить за проволоку и выпроваживать на все четыре стороны. Оказалось, что многим при этом совершенно некуда податься. У одних дом остался в советской зоне, а у некоторых и вовсе на уже не принадлежавших Германии территориях.
Шенк двинул пешком в Нижнюю Саксонию и за десять дней добрался до Ганновера. Он разыскал свою тетю. Прежде чем подозрительная женщина поверила, что худой и грязный оборванец, стоящий в дверях, ее родной племянник, прошел почти целый час…
— Чай готов, Эрна.
Она прошла в гостиную. За большим овальным столом сидели две молодые женщины. Одна из них разливала по чашкам чай, вторая разрезала яблочный пирог.
— Тебе сколько ложек сахара? — спросила одна другую.
— Три, — ответила та, слизывая с пальца джем, — гулять так гулять.
— А тебе, Эрна?
— Я бы сейчас выпила вина…
Три женщины уселись рядом с одной стороны стола. Напротив них в небольших деревянных рамках стояли три фотографии: молодой улыбающийся лыжник, опершийся на лыжные палки, на фоне снежных гор, женщина в форменном жакете ДРК и мужчина в строгом костюме. Это были Мартин и родители Эрны, которой сегодня исполнилось двадцать три года. Ее пришли поздравить Мари Лютер и Хедвига Бюрен — сестра Вальтера Бюрена, судьба которого до сих пор была неизвестна.
На столике в комнате Эрны было еще две фотографии в рамках: молодой человек, щурящийся от солнца на фоне фонтана Фишбруннен, и морской офицер в тропическом шлеме. Петер и Клаус. О судьбе Клауса Эрна не знала ничего.
Подруги поздравили именинницу, съели по куску пирога, после чего разговор зашел о погоде, о Томасе Виммере, новом бургомистре Мюнхена, и его акции по расчистке руин с каким-то странным названием. Затем говорили о тех, кто уже возвращался из рейнских лагерей, из США и Канады, Шотландии и Египта. Кто-то из знакомых недавно вернулся из Франции, начавшей отправку по домам больных и подростков, оставив на своих каменоломнях, шахтах и полях еще миллион военнопленных. Вспомнили и тех из знакомых, кто не вернется уже никогда.