Шестая книга судьбы, стр. 126

— Ты всегда не любил аристократов, Карл, — сказал Кристиан, опуская пистолет. — И знаешь, правильно делал.

— П-п-почему?

— Потому что меня прислал принц Вальдек. Как его там полностью? Погоди, сейчас вспомню… Ага, Иосиас Георг Вильгельм Адольф фон Вальдек-Пирмонт. Вроде ничего не напутал. Да-а-а, есть за что их недолюбливать. Вот хотя бы за такие напыщенные имена. Так вот, если бы не он, ты бы снова выкрутился.

— П-п-почему?

— Да потому, что это он послал меня

Он снова поднял пистолет. Кох опять замахал руками.

— Н-н-но ты же простой п-парень, Генрих! И я простой парень. Неужели мы не сможем д-д-договориться?

«Какое ухо зажать? — думал Кристиан. — Опять потом будет раскалываться голова».

Он выстрелил и мысленно произнес: «один». Кох схватился руками за живот, отскочил к стене, сел на прикрытый крышкой унитаз и, завыв, повалился на пол. Затем он попытался встать, но штурмбаннфюрер навел на закрывающегося окровавленной ладонью человека «парабеллум» и стал стрелять в живот, в бока и в спину извивающегося возле унитаза грузного тела. «Два, три, четыре…» Досчитав до семи, он остановился. Тело на полу затихло.

— Переверните на спину! — крикнул совершенно оглушенный Кристиан охране. «Нет, расстреливать в тюремной камере, не заткнув предварительно уши ватой, препоганейшее дело», — подумал он.

Тело оттащили от стены и перевернули. Карл Кох еще хрипел. Его китель задрался вместе с рубахой, и было видно, как окровавленный, покрытый густыми черными волосами живот мелко пульсирует в агонии, выталкивая из пулевых отверстий дозированные порции черной крови. Восьмая — последняя — пуля пробила Коху лобную кость, и он затих.

— Фотографа!

В камеру протиснулся перепуганный щуплого вида шарфюрер в старомодном пенсне и с большим фотоаппаратом в руках. Он стал бормотать что-то насчет неработающей вспышки.

— Тогда тащите его во двор, — скомандовал Кристиан, застегивая кобуру. — Когда будут готовы снимки? Как, нет реактивов?! Хорошо, я заеду вечером к пяти.

Из тюрьмы Генрих Кристиан направился в гестапо, потребовал там для себя комнату с диваном или хотя бы большим креслом и проспал несколько часов. Вечером он снова заехал в тюрьму и забрал фотоснимки. Фотограф с перепугу напечатал целую пачку, отсняв покойника во всех возможных ракурсах и масштабах.

— Закопайте его так, чтобы ни одна собака не нашла, — сказал напоследок Кристиан одноглазому.

Засовывая фотографии в распухший от скомканного плаща портфель, он неожиданно наткнулся на маленькую записную книжку. Это был блокнот сына. Петер забыл его в квартире отца в день их последней встречи. Собираясь в дорогу, Генрих Кристиан взял блокнот с собой. Для чего? Этого он не знал.

Он полистал книжечку и увидел адрес Готфрида Вангера, отца Эрны. Того самого, кому она так и не смогла дозвониться из Берлина.

— Брудерштрассе, 14, — скомандовал он шоферу, усаживаясь на заднее сиденье. — Потом можешь быть свободен.

«Второе доброе дело за день. Не слишком ли много для такого мерзавца, как я»? — думал он, поднимаясь на третий этаж дома с выбитыми стеклами. Он хотел только сообщить, что Эрна Вангер жива. По крайней мере, она была жива седьмого апреля.

У квартиры номер шесть стояла молодая женщина. Вероятно, она только что вышла и теперь запирала ключом дверь.

— Господин Вангер здесь проживает? — спросил Кристиан женщину.

— Профессор Вангер умер еще в феврале, — ответила та, несколько растерявшись при виде мрачного эсэсовца.

— А вы кто?

— Я?.. Соседка. А здесь теперь никто не живет…

Кристиан отвернулся и, поскрипывая сапогами, стал спускаться вниз.

«Да, два добрых дела за день — это не для меня».

Ему предстоял обратный путь в Берлин.

Сидевший на стуле человек стряхнул с себя оцепенение. Он проверил наличие патронов в «зауэре», оттянул затвор и сдвинул флажок предохранителя. Глядя в окно и чему-то улыбаясь, он левой рукой последовательно расстегнул плащ, пиджак и рубашку, прижал дуло пистолета на дюйм правее левого соска и надавил на курок. Последним, что видел самоубийца, была улыбающаяся женщина с ребенком на руках. Позади нее колыхались под ласковым ветром пальмы, а еще дальше, в солнечных лучах сияла гора Килиманджаро.

XXXIV

Клаус фон Тротта в мундире немецкого военно-морского чиновника ранга корветтен-капитана стоял и смотрел на сгрудившиеся на рейде Коппенгагена корабли. Казалось, что здесь собрался весь флот Третьего рейха. Крейсера, эсминцы, миноносцы, тральщики, минозаградители, подводные лодки, торпедные катера, всевозможные вспомогательные суда и транспорты и даже буксиры. Здесь были почти все, кого приказ Деница о прекращении сопротивления застал по эту сторону проливов Скагеррак и Каттегат, в акватории Балтийского моря. Моряки не пожелали оставаться в Киле, Нойштадте или Фленсбурге, опасаясь, что все восточные порты могут быть отданы англичанами советской стороне.

Двадцатого апреля сюда же пришел «Принц Ойген». Теперь это был самый большой корабль Кригсмарине из остававшихся в строю. Его сотоварищ по легендарной операции «Церберус» — линейный крейсер «Шарнхорст» — уже давно лежал на дне морском. «Гнейзенау», тяжело раненный английской бомбой через несколько дней после прорыва, так и не был восстановлен. С него сняли орудия, а перед приходом русских в Готенхафен затопили на тамошнем фарватере. Другие крупные корабли, включая «одинокую королеву севера» — «Тирпица», — были потоплены противником или затоплены своими в последние дни войны.

Клаус то и дело вглядывался в знакомый силуэт «Принца», наполовину прикрытого корпусом «Нюрнберга». Где-то там, лежа после вахт на своей койке в одной из тесных офицерских кают, лейтенант фон Тротта мечтал о самой прекрасной девушке на свете, которую увидел однажды в образе валькирии в предвкушавшем золотую осень мюнхенском Хофгартене. Теперь ему казалось, что это было в другой жизни и от нее его отделяла смерть. Они все умерли, потом родились снова, но уже другими людьми. И только крейсер оставался единственным мостиком в то далекое время любви и надежд, но и до него теперь не добраться.

Весь последний год «Принц Ойген» провел на Балтике, служа плавучей батареей. Его восьмидюймовые орудия время от времени обстреливали побережья Курляндии и Восточной Пруссии, пока в Германии не закончились уже снятые с производства снаряды этого калибра. Так и не потопив ни одного корабля и транспорта противника, потеряв около двухсот моряков команды, отстояв в общей сложности более года в ремонтных доках, крейсер должен был перейти теперь в собственность американцев. Клаус с грустью отмечал про себя, что мощь и скорость корабля, закованные в четырнадцать тысяч тонн германской стали, оказались в итоге бесполезной тратой ресурсов. Крейсер даже не смог героически погибнуть, как это сделал «Шарнхорст». Короткий бой в Датском проливе, выигранный тогда исключительно «Бисмарком», да небольшая перестрелка со старыми британскими эсминцами в Английском Канале — вот и весь его послужной список.

Предстояла процедура сдачи флота западным союзникам. Экипажи в основном сидели на кораблях, но старшие офицеры сошли на берег и здесь ожидали дальнейших событий. Набережная пестрела потускневшим золотом галунов на рукавах их темно-синих мундиров. Появилось даже несколько представительских лимузинов с треугольными адмиральскими вымпелами на капотах.

Все происходящее Клаус воспринимал как конец немецкого флота. Он не догадывался тогда, что наступает конец и великой эры линкоров, их мощной брони и многодюймовых орудий, залпы которых скоро окончательно отгремят в Тихом океане, став их прощальным салютом.

Последние месяцы Клаус часто думал об Эрне и о том, что с ними произошло. Первое время он убеждал самого себя в том, что поступил правильно. Правильно с точки зрения служебных обязанностей и предстоящей работы. Но теперь, когда со всех флагштоков были сняты военные флаги рейха и только белые адмиральские вымпелы еще трепетали на нескольких мачтах, ценность и смысл служебного долга, исполненного им в эти три последние месяца войны, уменьшались до нуля. Все, что он и несколько его подчиненных сделали здесь, в Дании, теперь не имело никакого значения. Самое неприятное, что об этом можно было догадаться и раньше. А может быть, долг тут ни при чем и он оставил Эрну вовсе не поэтому? Может, он просто хотел встретить окончание войны в тихом Датском генерал-губернаторстве, подальше от бомбежек и опасных назначений? Все ведь догадывались, что англо-американцы не отдадут Ютландский полуостров и расположенное на нем королевство Сталину, и здесь можно не опасаться большевиков. Так, может быть, дело в этом?