Святой Камбер, стр. 6

– У тебя хватит сил? – спросил Йорам.

Камбер посмотрел на Риса, и тот пожал плечами.

– Если ты пообещаешь мне хорошенько поесть и немного отдохнуть, будет довольно. Помни, потеряно много крови, а в этом я ничем помочь не могу.

– Согласен. Другие возражения?

Йорам с сомнением оглядел остальных, разделяя недоверие своего наставника по Ордену к задуманному отцом. Никто не возражал.

– Ладно. Ты все равно сделаешь по-своему, так что отговаривать тебя бессмысленно. Где ты собираешься это сделать, и нужна ли тебе помощь?

– Мне хотелось бы иметь группу посвященных, но, по-моему, здесь это неосуществимо из соображений секретности. А уйти отсюда было бы не лучшим решением. Поэтому я предлагаю использовать гардеробную рядом с моими комнатами. Думаю, там будет вполне безопасно.

– Помощь? – напомнил Рис. Камбер покачал головой.

– Если не возражаете, я управлюсь один. Однако кое-чем вы можете помочь. Эвайн, приготовь большую серебряную чашу размером, по крайней мере, с человеческую голову. Внешний вид меня не интересует, но внутренняя поверхность должна быть гладкой.

– Гладкое полированное серебро?

– Именно. Йорам – благовония и то, в чем их можно сжигать.

Йорам кивнул.

– А Алистер…

– Не уверен, что я действительно хочу знать, но продолжай, – тихо пробормотал Каллен.

Камбер засмеялся, встал, подбирая складки окровавленной одежды и ради Каллена притворяясь беззаботным.

– Расслабься, друг мой. Может быть, сама процедура покажется тебе даже интересной. Вот то, что я прошу тебя принести…

Глава 2.

Синил добрался до своих апартаментов задыхаясь. Заперев дверь, он прислонился к ней спиной и так стоял несколько минут. Сердце бешено колотилось, а руки за спиной сжимали дверной засов, словно подтверждение действительной безопасности. Он настойчиво обдумывал случившееся, и мысли понемногу обретали стройность.

Дыхание выравнивалось, слепая паническая ярость уступала место чувству вины и испугу. Пытаясь справиться с неприятным, тошнотворным холодом в желудке, он, глубоко вздохнув, заставил себя отойти от двери и не спеша, с достоинством войти в крохотную молельню, отгороженную у окна. Там он упал на колени и, спрятав лицо в ладонях, вознес молитву.

О, Боже, что делать? Он так долго и с таким упорством старался выполнять то, что надлежит, несмотря на все неприятности, в которые его вовлекли, сделав королем. И вот грянул роковой день: его прокляли, вынудили сделаться убийцей, а потом исцелили.

Он задрожал, не надеясь получить прощение за убийство ближнего своего. К этому придется вернуться на исповеди, но тогда он будет куда более рассудительным. Этот мужчина несомненно был преступником и заслужил смерть, и если бы Синил убил его, защищаясь, это было бы самообороной. Но он, Синил, убил его не вынужденно и не ради торжества справедливости, а по злобе и из страха перед пустыми словами. Несмотря на то, что его действия официально вполне законны, он преступил Божью заповедь из ложных побуждений. Упреки Камбера справедливы.

А проклятье? Был ли Камбер и тут прав? Неужели проклятья дерини не страшнее человеческих? Как можно полагаться на слово другого дерини в таком вопросе? В конце концов эти самые дерини обманывали его и прежде. Хотя ему пришлось прийти к безрадостному заключению: они всегда действовали в интересах королевства.

Но как насчет его интересов? Его, Синила? Разве он – пустое место? Неужели так и придется жить у них под пятой, быть в их руках орудием, которым пользуются так, как понравится, и ради целей, ведомых только им? Он был человеком с бессмертной душой, душой, которую они уже ввергли во грех. Они отняли у него его священный сан, они…

Нет! Он не должен множить обвинения и загнивать от жалости к себе и бессильного гнева. В бесконечной борьбе с самим собой, так истерзавшей душу, кажется, наметился исход. Он более не позволит пятнать чистоту своих помыслов гневом и мыслями о мщении. Его внутренний мир должен замкнуться от всего этого, от позора убийства, проклятья и Камбера.

Решительно вздохнув, он перешел к молитвам, обретая покой в простоте слов и ясности помыслов. Когда он наконец поднял голову и открыл глаза, то почувствовал себя совершенно умиротворенным.., пока он не взглянул на окровавленный рукав. Он застыл. Исцеленная рука задрожала – он снова вспомнил все, что случилось в зале.

Синил чуждался всего деринийского, и даже исцеление – таинство, подвластное только избранным дерини, – внушало ему благоговейный страх.

Но Рис ему нравился. Даже то, что Рис был одним из тех, кто увозил его из монастыря, не настроило Синила против Целителя. Было в нем и в других знакомых королю Целителях нечто, отличавшее их от представителей своего племени, словно их призвание, основанное на деринийском происхождении, было от Бога, так же, как и его призвание к церковному служению.

Он сжал кулак, мимоходом отметив отсутствие боли и прочих признаков недавнего ранения, и снова обратил внимание на окровавленный рукав. Поднявшись, Синил с отвращением скинул пурпурную накидку, и она упала возле аналоя, а его пальцы искали шнурки нижней рубашки.

Он повернулся и задержал взгляд; от вида стоявшего у постели огромного, окованного железом сундука у него перехватило дух. Он шагнул, повинуясь безотчетному побуждению.

Когда Синил нагнулся и дотронулся до крышки сундука, его пульс забился с удвоенной силой.

Этот ларь, вернее, его содержимое, несколько месяцев назад стало самым дорогим достоянием короля, об этом не знал никто. Собранное втайне, иногда с риском разоблачения, то, что лежало под крышкой, было символом жизни, сладостным и запретным, после его вынужденного отречения и коронации.

Если бы кто-нибудь узнал о его намерениях, ему досталось бы множество упреков, поэтому каждый раз, когда он пополнял сундук, в уголке его сознания шевелилось чувство вины, но тут же подавлялось. Синил готов был повиноваться лишь более высоким наущениям, чем те, что исходили от людей, пусть даже дерини. Ничто не остановит его в стремлении к конечной цели. Только надо действовать так, чтобы никто ничего не знал.

Испытывая тайную радость, Синил опустился на колени и, коснувшись потайных кнопок, открыл запоры. Когда он поднимал крышку, его руки тряслись. Дрожь не прекращалась до тех пор, пока он не начал перебирать содержимое сундука.

Первый слой служил для маскировки. Он придумал так на случай нечаянного любопытства, хотя вряд ли кто-то посторонний мог добраться до заветного сундука в его покоях. И все же осторожный Синил положил поверх всего остального свой почти новый коричневый плащ.

Он скрывал настоящие сокровища. Он убрал в сторону коричневую ткань, обнажилась ослепительная белизна – тщательно подобранное, полное священническое облачение;

здесь было все, кроме самой важной ризы для совершения мессы.

Синил любовно гладил ослепительную ткань шапочки и стихаря и прочный, ладно сделанный шнурок-пояс с его белоснежными кисточками, благоговейно тронул вышивку на епитрахили и прижал ее к груди.

Однажды, возможно, очень скоро, он снова наденет все это, чтобы служить мессу, ему не позволяли этого вот уже год с лишним. Конечно, облачение было не главным, потому что Господь будет судить его по душе, а не одеждам. Не для него это было важно. Он хотел принести чистую и совершенную жертву.

По приказу человека он не отступится от того, что Бог назначил ему с рождения. Никакие слова архиепископа не в силах изменить этого. Как говорит писание, он был священником на веки вечные. Какое значение имеет то, что для окружающих он вынужден быть королем? Наедине с самим собой он остался верен своим обетам и вновь обретал Бога. В нем-таки жили два человека: король Синил и отец Бенедикт.