Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг., стр. 48

Говорить о какой-либо расчетливой обдуманности здесь невозможно, но то, что первым, почти импульсивным ответным движением людей было именно стремление вознаградить за благодеяние, весьма характерно [764]. Лишенные возможности сразу же отплатить добром за добро, люди могли сделать это и спустя несколько недель и месяцев [765], при этом всегда подчеркивая, чем обязаны дарителю. Правда, часто трудно отделить собственно ответный подарок от той помощи ослабевшим, которые готовы были оказать, несмотря ни на что. Подарок мог побудить человека, очерствевшего в блокадном хаосе, воссоздать присущие ему в прошлом этические нормы – конечно, в определенных границах. Решая, почему надо отблагодарить того, кто во всех несчастьях остался щедрым, обязанные ему люди понимали, что он тоже терпит голод, холод, одиночество, болезни. Этот порыв не оставался без последствий, нередко сближая даже незнакомых горожан.

В. Г. Григорьев вспоминал, как его бабушка привезла на санях редкостный по тем временам спецпаек – мешок с крупой. Поднять его на 5-й этаж, где жила, она не могла. Кричать и звать внука боялась, видимо, не желая привлекать внимание, оставить груз во дворе не хотела. Увидев женщину, проходившую мимо с вязанкой дров, обратилась к ней: «Вы не могли бы мне поднять эти санки? Мне… тяжело. Я не могу» [766]. Из рассказа В. Г. Григорьева следует, что все, случившееся позднее, стало для женщины неожиданным, но редко кто-то согласился бы нести тяжелый мешок на высокий этаж, будучи истощен и не ожидая чего-то взамен. Бабушка отсыпала ей крупы и сахара [767]. Женщина растерялась. Может быть, она на что-то и рассчитывала, но не на столь щедрый подарок. Как обычно и бывает в таких случаях, первым, едва ли контролируемым движением, было желание сразу хоть чем-то поделиться: «…Так обрадовалась… И она оставила ей эту вязанку дров» [768]. Она приходила в этот дом и позднее, и не раз. Вероятно, надеялась и подкормиться, но обязательно приносила, как ответный подарок, вязанку дров – так тепло человеческого участия делало неостановимым этот маятник добрых дел.

2

Традиции сохранялись и тогда, когда речь шла о благодарности за заботу, проявленную по отношению к самым ослабевшим. Не обязательно это должен был быть весомый подарок – иногда ограничивались и сочувственным словом. А. Фадеев записал речь пожилой женщины, обращенной к красноармейцу – он помог ей подняться в тамбур трамвая: «Спасибо, сынок… За то ты останешься жив… пуля тебя не возьмет» [769]. Те, кому нечем было ответить за угощение, старались взамен как-то приободрить помогавших им, сказать для них что-то приятное. В. Л. Комарович утешал Д. С. Лихачева, предложившего ему чай с хлебом: «Не унывайте, Дмитрий Сергеевич, мы еще с вами большие дела сделаем» [770]. Ю. Цимбалин, которому Н. Л. Михалева уделила полтарелки «постного» супа с кусочками хлеба, говорил ей, что скоро начнут выдавать «санаторный паек», что блокада снята, что откроются коммерческие магазины [771]. «Верно, умрет бедный», – записала она в дневнике [772]. Ничего у него не было и никто с ним не делился, кроме верующей Н. Л. Михалевой – так хоть чем-то отблагодарить, обнадежить, пусть и этим слухом.

И не стыдились никакого выражения благодарности, не щадили своего самолюбия и не выказывали гордости. «Кланяется в ноги девушке, которая оказала ему помощь», – сообщала секретарь Дзержинского РК ВКП(б) З. В. Виноградова о подобранных на улицах сотрудницами РОКК блокадниках [773]. Б. Л. Бернштейн был явно ошеломлен, увидев сослуживца, направленного им в стационар: «Как он благодарил меня. Он целовал мне руку,<…>говорил: „…Вы самый близкий и дорогой для меня человек"» [774]. Тот долго голодал и знал цену оказанной ему поддержки: «…Ел с жадностью… поддерживая рукой подбородок, чтобы крошка хлеба не упала» [775].

Подкормившиеся в стационаре блокадники понимали, что им посчастливилось оказаться там вследствие ходатайств администрации, парткомов и профсоюзных комитетов. Это отразилось, например, в обращениях тех, кто трудился на фабрике «Рабочий». Чувство благодарности, хотя и выражено тут клишированным языком (возможно, таковым он стал в редакции автора дневника, записавшего речи рабочих), но, несомненно, являлось искренним – многие из них впервые «по-человечески» поели только там. И даже в использованных ими речевых штампах ощущается напряженность, иногда экзальтация: «Благодарим партию, советскую власть, вас за то, что вырываете каждого из когтей смерти, будем работать до последней минуты на благо Родины» [776]. У другого рабочего этой же фабрики украли продовольственные «карточки», и секретарь парткома Е. М. Глазовицкая отдавала ему половину своей порции в столовой. Вот его заявление, написанное после того, как он получил новую «карточку»: «Когда пустят фабрику, буду работать до последних сил» [777]. Вот комментарий секретаря парткома: «…Сдержал свое обещание. Он работал безотказно… распухший, он не обращал внимания на свое здоровье, не брал бюллетеня» [778].

«Теперь опять могу работать», – кричал охваченный радостью один из рабочих, когда 25 декабря 1942 г. повысили норму хлебного пайка [779]. Словно ожидали, будто кто-то передаст эти слова властям и они, может, не поскупятся увеличить норму пайка и в будущем.

Пользуясь чьей-либо квартирой, живя в тепле, прилагали все усилия, лишь бы оказаться полезными для приютивших их. Дочь И. Д. Зеленской, будучи беременной на пятом месяце, привозила в лютые морозы воду с Невы – «не близкий конец» [780]. Семья родственников, с которыми она и ее муж жили, без радости приняли новых гостей. Это почувствовала ее мать, да, несомненно, и дочь: «…Рвется изо всех сил, чтобы окупить как-то свое пребывание в чужой семье» [781].

По-особому, очень эмоционально и бесхитростно выражено это чувство у А. И. Кочетовой. В страшную зиму ей не раз приходилось греться у чужого очага [782]. И пожаловаться ей, одинокой, некому, кроме матери: «Ведь я десять дней жила без куска хлеба и ела в день только одну тарелку супа, у меня была украдена хлебная карточка. Все продукты были проедены и я жила только на крупиную и то на последние два дня ноября крупы не стало, дак я пошла в гости к Алле Александровне» [783].

Стыдно, но ничего не поделать: «Иду на работу, дак раз 5–6 упаду, потому что сил нет» [784].

Ее приняли сердечно, не выгнали, не оскорбили, не попрекнули. Пишет она в какой-то эйфории: «…Встретила очень, очень хорошо, налила 3 чашечки какао и дала мне лепешечку. Они ко мне хорошо относятся и все ночевать оставляют, когда я прихожу». Ей, несомненно, хочется побывать там еще раз, но она чувствует какую-то робость и неловкость: «Все неудобно, вот может быть завтра я пойду» [785].