Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941 —1942 гг., стр. 26

И в других эпизодах взгляд блокадников всегда отмечает эти, порой мельчайшие, проявления заботы о других – иногда с пафосными оговорками, иногда весьма кратко и без всяких комментариев. В. Инбер написала об одном отличившемся пожарном, отказавшемся от награды: «Не надо мне другой премии, как только сто граммов рыбьего жира для моей жены» [427]. А. В. Сиротова обратила внимание на ребенка, который тащил палку в четыре раза длиннее, чем он сам. «У нас мама больная, холодно, суп сварить не на чем», – рассказал мальчик [428]. Врач Р. Белевская, приезжая с фронта, оставляла своей маленькой дочери плитку шоколада: «Не могу без слез вспоминать, как в такие приезды передо мной „отчитывались": сколько от кусочка дали девочке, а сколько еще осталось» [429].

Милосердие способен был заметить тот, кто и сам его сохранял, кто понимал ценность бескорыстия, кто со слезами и с волнением мог рассказывать о нем, кто готов был неоднозначный и не всегда ясный поступок представить безупречным. Увиденные им картины милосердия заставляли оглянуться и на себя, поправить, насколько возможно, смещенные блокадой нравственные опоры. Нередко мы встречаем лишь косвенные свидетельства о проявлениях милосердия, порой очень смутные – но едва ли таковые можно счесть случайными, учитывая их многочисленность.

8

Не все готовы были проявлять милосердие – в силу различных причин. Но случалось и такое, что могло потрясти даже чужого человека и заставить отдать крошку от маленького кусочка, которым поначалу не собирались делиться. Конечно, у каждого был свой порог милосердия. М. Н. Абросимова рассказывала об одном из рабочих, которому она дала хлеб, а находившийся рядом директор – дурандовые лепешки. Почему? Его «привели с помойки, где он ел дохлую кошку» [430]– и пережитый ужас заставил отдать то, что, вероятно, приготовили к обеду. Его привели «совершенно больного, слабого» – эта деталь подчеркнута М. Н. Абросимовой едва ли случайно, она сделала более настоятельной необходимость помочь ему. Его «привели» – и нетрудно представить испуганного и стыдящегося человека, не знающего, чего можно ожидать, вызывающего жалость у всех, кто его видел. И эта «помойка» — не была ли она самым ярким свидетельством падения человека, что побуждало незамедлительно протянуть ему руку.

«…Мы трое суток ничего не ели. Изголодавшийся народ страдал» – так описывал свою поездку в областной стационар В. А. Боголюбов [431]. Ему и его спутникам помог «товарищ», имевший 700 г крупы: «…Варил суп в котелке и нас, человек восемь, кормил…Три раза нас накормил» [432]. Отметим и другой случай. Умерла мать, брат и сестра отдали «карточку» за то, чтобы ее похоронить. Продукты кончились, они пошли к магазину просить милостыню. У его дверей мальчик заметил, как сестра «вдруг начала оседать, глаза у нее начали стекленеть» [433]. Их спасла женщина, вышедшая из магазина: «Спросила, что случилось, отломила от своей нормированной порции кусочек хлеба с половину спичечного коробка и сунула сестре в рот. Та проглотила хлеб, открыла глаза и ожила» [434].

Г. И. Козлова, потеряв карточки, пыталась спастись, делая отвратительное варево из силоса. Это заметил парторг совхоза и дал ей жмыхов [435]. Очень эмоциональным является рассказ B.П. Кондратьева. Он работал в совхозе и туда в надежде подкормиться приходили блокадники.«… Пришла старая женщина сгорбленная, худая, бледное лицо в глубоких морщинах. Дрожащим голосом просит принять ее на работу» [436]. На такие места и в такое время лишние люди не требовались, не выделялись для них и продовольственные «карточки». И жалко ее было, и помочь было нечем. «Бабушка, у нас сейчас с работой очень тяжело. Приходите весной…», – ответил он [437]. Тогда и выяснилось, что «бабушке» 16 лет. У потрясенного конторщика «слезы на глазах выступили», а девушка, несмотря на начавшийся обстрел, никуда не уходила – и вновь просила ей помочь. Отец погиб на фронте, мать с сестрой умерли от голода, жизнь тети оборвалась под бомбами. И «карточки» пропали во время обстрела, и хотелось есть, и не к кому было идти – оставалось одно: просить. Лишних пайков не имелось, и рабочие руки требовались весной, а не зимой – но спасли ее: «Приняли мы эту девушку, накормили, чем смогли, выхлопотали ей рабочую карточку» [438].

И понимая, что испытывали голодные люди, нередко старались с особой деликатностью предлагать свою помощь, не попрекать ею, не сопровождать ее грубостью, поскольку готовый к любым унижениям просящий человек не мог ответить на нее.

B. Адмони рассказывал, как в столовой Дома писателей один из ее посетителей, переводчик романов М. Пруста, «пытаясь пересыпать горстку сахара из тарелочки в бумажный сверток, опрокинул ее» [439]. Он прошел через все круги ада и нетрудно себе представить его угловатые, замедленные движения, дрожь в руках… Наверное, и неловко и тяжело было шатающемуся пожилому человеку ползать по полу, но выбора не было: «Он ничего не сказал… И после минутной паузы стал медленно собирать крупинки сахарного песка». За столом с ним вместе с В. Адмони сидел и литературовед И. Я. Берковский. И, наверное, не только потому, что хотели облегчить его физические страдания, но и для того, чтобы он не испытывал ощущения стыда, они «помогали ему как могли, чтобы от него не ушла ни одна крупинка» [440].

9

Одним из проявлений милосердия являлся сбор подарков для солдат и шефство над госпиталями и детскими домами. Покупали бытовые предметы, теплую одежду, варежки, полотенца. Приносили посуду, шили обмундирование и телогрейки, стирали и чинили шинели, гимнастерки и белье [441]. На фабрике «Большевик» даже собрали деньги для покупки баянов и настольных игр [442]. Многое зависело от профиля предприятия – так, среди подарков красноармейцам от фабрики «Светоч» были конверты, бумага, тетради [443]. Позднее, по понятным причинам, приобрел размах и сбор средств для детских домов: отдавали одежду, обувь, кроватки, игрушки. Шефствуя над детдомами, помогали доставлять воду, «обшивали» детей и даже занимались их воспитанием [444].

Сбор подарков начинался в соответствии с четко определенными ритуалами. Импровизации здесь были весьма редки. В одной из школ учащиеся младших классов чинили носки и чулки для госпиталя и детского дома [445]– понятно, что это происходило по инициативе и под руководством педагогов. «Прикрепление» предприятий и учреждений к госпиталям было делом обычным и, несомненно, оправданным. Такой порядок, конечно, не дает оснований приписывать благотворительности излишнюю «заорганизованность» и тем более принудительность. Не было у властей возможностей все проконтролировать и всех пристыдить. Дело было добровольным и в крайнем случае ограничивались только моральным порицанием. Число подарков, собранных для солдат на фронте и в госпиталях, было немалым [446]. Едва бы это стало возможным, если бы люди сами не шли навстречу сборщикам, понимая, что должны были чувствовать мерзнувшие в окопах военнослужащие (а среди них были и их родные), в каком положении находились сироты, и какие страдания должны были испытывать раненые [447]. Никакой «разнарядки» не было и довольствовались тем, что давали. Кто-то жертвовал крупные суммы денег и драгоценности, кто-то отдавал блюдце – сделать подарок обременительным зависело только от воли людей. Труднее было проводить подписки на военные займы – «добровольность» их являлась весьма условной, и не все соглашались на это охотно, хотя деньги и немного значили в «смертное время».