Река времен. Ave Maria, стр. 5

Они не стали рисковать и заказали у ресторатора то же самое вино, что пили вчера.

– За что пьем? – поднимая бокал, спросила Мария.

– Не зря говорят: «Слово – серебро, молчание – золото». Давай выпьем молча, каждый за свое, заветное.

Они звонко чокнулись, помолчали и осушили до дна бокалы.

Потом долго смотрели в тишине на пляшущие язычки пламени в камине.

За что поднял свой мысленный тост Павел, Мария не знала, а сама она выпила за надежду… за ту надежду, что поселила в ее душе хозяйка гостиницы. После разговора с ней Мария только об этом и думала. А вдруг? Всякие в жизни бывают чудеса, надо только набраться сил и поверить. Кажется, она уже поверила. И сейчас, когда Мария смотрела на огонь в камине, ей вспоминалось: ливийская пустыня; оазис Бер-Хашейм, в который они ездили с Улей к знахарке Хуа, ее золотые браслеты на щиколотках ног и на руках, выкрашенные хной ступни и ладони; крохотные чашечки бедуинского кофе на золоченом подносе, большие горячечно блестящие черные глаза знахарки. Вспомнились и слова заключения, которые вынесла Хуа после осмотра Марии и Ули: «Вас не от чего лечить. Вы здоровы, а чтобы родить, вам нужен здоровый мужчина». Конечно, вспомнился, не мог не вспомниться и тот (на волоске от гибели) эпизод с генералом Роммелем, который встретился ей в ливийской пустыне во главе тяжелых танков. Вспомнилось, как бывший при генерале полковник спросил:

– Господин генерал, разрешите расстрелять караван? Из крупнокалиберного пулемета – минутное дело. – Его добрые голубые глаза старого учителя вспыхнули на мгновение чистым светом, как у человека, способного быстро и хорошо сделать свою работу.

Роммель не разрешил.

– Красивая дикарка, – печально сказал Роммель, пристально взглянув на Марию. – Ладно. Пусть родят сыновей. – Роммель поднял руку в знак прощания, повернулся и пошел к танкетке.

– Слушай, дядя Паша, а давай поживем здесь подольше! – вдруг предложила Мария. – До Марселя тут ехать всего шесть часов.

– Я и сам думаю: как оставить такую кровать на произвол судьбы? – весело сказал Павел и, подойдя к Марии, обнял ее.

III

В Труа еще был поздний вечер. Мария и Павел сидели у вкусно пахнущего горящими фруктовыми ветками камина, медленно попивали терпкое красное вино, нехотя говорили о том, о сем, а больше молчали. Им и молчать вдвоем было очень хорошо.

А в Москве тем временем уже наступила ночь. Два часа разницы, да еще в конце октября, давали о себе знать в полной мере. В отделении, где лежал выздоравливающий Адам, давно все стихло, и свет в коридоре шел только от настольной лампы на посту дежурной медсестры. Все, кто мог спать, спали. Адам был из тех, кто не спал. Во-первых, его угнетал храп одного из соседей в дальнем углу палаты. Похрапывали все, но этот храпел временами так остервенело, как будто несся куда-то на мотоцикле без глушителя. Во-вторых, Адам только и думал теперь, что о своих женах. Обе они были ему желанны. И ту, и другую он любил и уважал. И той, и другой был обязан жизнью. И что ему теперь делать? Отказаться от одной ради другой? Но почему? Как ему разыскать Ксению? Как передать хоть какую-то весточку о себе маме и отцу? Как быть? Это тебе не гамлетовский вопрос: «Быть или не быть?» В том-то и задача, что «быть», однако как ему быть? Он пытался думать о своих женах поодиночке, о каждой в отдельности, а они все время сливались вместе, и ничего нельзя было с этим поделать, хоть плачь. Но лучше не плакать, а попросить у медсестрички снотворное, иначе промучаешься до утра.

Хорошенькая белокурая и светлоглазая медсестра Катя знала, что Адам хирург, знала, что он ассистент самого Папикова. Как-то это знание быстро распространилось среди медперсонала, в основном, женского. Возможно, так получилось потому, что Адам был, безусловно, красивый мужчина.

– Катя, дайте мне снотворного, – попросил Адам, подойдя к стойке, за которой сидела медсестра, вчитавшаяся в книгу так глубоко, что даже и не сразу услышала Адама.

– Ой, товарищ майор, а я на вас рассчитывала! – оторвавшись от книги, сказала Катя.

– Да? – Адам приветливо взглянул в лицо девушки своими эмалево-синими, притягательными глазами.

– Нет, не в том смысле! – покраснев, засмеялась Катя. – Там, в пятой палате, тяжелый, и я думала, если что, с вами посоветуюсь. Мне и дежурный врач так сказал: «Если я занят, посоветуйся с майором из третьей палаты, он очень опытный». А если вам снотворного, то как же?…

– Действительно. – Адам почесал переносицу. – Ладно, накапай хоть валерьянки и пустырника.

– Это запросто! – обрадовалась Катя, и скоро на посту крепко запахло валерьянкой и, послабее, пустырником.

– А что читаете? «Анну Каренину»? «Королеву Марго»? – покровительственно улыбаясь, спросил Адам.

– Вот, тридцать капель валерьянки и двадцать пустырника. Водой насколько разбавить?

– На мизинец, – вспомнив выражение своей жены Александры, сказал Адам. – Довольно. Ваше здоровье, мадемуазель! Так что читаете? – спросил он, выпив успокоительное.

– «Случайные процессы», – показала ему обложку серой потрепанной книги Катя. – Это в развитие теории вероятностей – высшая математика.

– Ничего себе, – озадаченно сказал Адам. – А зачем?

– Я учусь на физмате заочно.

– А почему не в меде?

– Не люблю медицину. У меня уже в печенках сидит – смотреть, как люди мучаются. А я в прошлом году математическую олимпиаду выиграла, поэтому и взяли на заочное без экзаменов и сразу на второй курс.

– Для меня это темный лес, – сказал Адам. – И как ты понимаешь!

– Ой, что вы, товарищ майор, математика как музыка – одна радость. Чего там понимать? У меня и дед был математик. До революции по его учебникам даже учились в университетах

– А как же ты оказалась в медицине?

– Я после детдома устроилась в медучилище, училась, а по ночам работала санитаркой. У нас директор детдома был очень хороший дядька, он всегда говорил: «Вам, ребятки, нужна работенка такая, чтобы нигде не пропасть». Вот он и устроил нас, девять девчонок, в медучилище. Уже война шла, медики были нужны позарез. В войну нас долго не учили, вместо четырех лет два года – и диплом.

– Понятно, – задумчиво сказал Адам. – С тобой, Катя, все более-менее понятно, а вот с твоей математикой… Я, например, никогда не мог понять, почему А плюс В в квадрате могут чему-то равняться? Почему дважды два четыре?

– Потому что так договорились, – сказала Катя. – Математика – точная наука в рамках точных договоренностей.

– Я об этом смутно догадывался, – растерянно сказал Адам. – Но, понимаешь, в чем дело? Дело в том, что все в этой жизни на договоренностях. И обычаи, и законы, и правила – все на договоренности.

– Возможно. Но про жизнь я не готова говорить, я ее пока мало знаю, – уклончиво ответила девушка. – Вы здесь постойте, товарищ майор, а я сбегаю, посмотрю, как там тяжелый.

Адам кивнул в знак согласия.

– Спит! – радостно сказала вернувшаяся Катя.

– Я тоже пойду. Спасибо, прочистила мне мозги. Удачи тебе, Катя.

– Спасибо, товарищ майор. А вот который сильно храпит, вы ему так делайте: «Тца-тца-тца» – и он перестанет.

– Попробую, – сказал Адам, направляясь в свою палату.

Удивительно, но первое же «тца-тца-тца» подействовало на храпуна, и он умолк на какое-то время. А когда снова поехал на своем мотоцикле без глушителя, Адам уже спал.

Адам спал под заливистый храп соседа, а Ксения, Александра и Анна Карповна не спали в полной тишине «дворницкой». Даже за стеной в кочегарке не было шума. Наверное, и дядя Вася заснул, тот самый старичок, что иногда, встретившись один на один с дворничихой Нюрой, хитро подмигивал ей и говорил отчетливым шепотом: «Эх, хороша советская власть, да больно долго тянется».

В октябре 1948 года полнолуние было 18-го числа. С тех пор видимый диск луны изрядно истаял. И теперь, в ночь с 24-го на 25-е октября, в потолочное окно «дворницкой» светила едва ли пятая доля ущербной луны, небольшая, но зловеще яркая. Сильный верховой ветер давно разметал дождевые тучи над центром Москвы, дождя как не бывало, и ночь стояла тихая, лунная.