Судья Семен Бузыкин, стр. 2

– Давайте выберем его в судьи. Парнишка он молоденький, жить ему тоже хочется… – И заплакала, И все, кто был в зале, покатились со смеху Вот я сижу, пишу, вижу эту плачущую старушку и думаю: «Эх, Семен, Семен, зачем?…»

Я избран почти единогласно. Против меня был всего один голос. И скажу вам по секрету: этот голос – мой!!

Как я слушал первое дело

Итак, я – народный судья. С нарочитой ленивой солидностью и взволнованный до холодного пота сажусь за длинный с зеленым сукном стол слушать первое дело. По бокам усаживаются мои заседатели. Солидно кашляю и глухим, утробным голосом объявляю, что слушается дело по иску гражданина Сухореброва к гражданину Семенову о возврате собаки, и с трудом отрываю глаза от серой папки. Прямо передо мной сидит плотный, черный, косматый, как цыган, ответчик Семенов и, сжав коленями, держит черненькую, с белыми лапками лайку. Человек и собака не отрываясь смотрят на меня. Только глаза у человека какие-то ошалелые, а у собаки – веселые.

– Истец Сухоребров здесь? – спрашиваю я.

На последней скамейке подпрыгивает маленький, в новом дубленом полушубке, мужичок и, как рыба глотнув воздух, торопливо шпарит:

– Моя собака, гражданин судья. Ей – богу, моя. Кого хошь в деревне спроси, моя.

– Погодите, – останавливаю его, – вы поддерживаете иск?

Сухоребров ежится и удивленно раскрывает рот.

– Поддерживаете вы иск? – повторяю вопрос, обязательный по процессуальному кодексу.

Сухоребров молчит, и вид у него жалостный, испуганный. Бедняга не понимает, что такое поддерживать иск. А когда я ему объясняю, что это есть то же самое, что требовать возврата собаки, он обрадованно кивает, головой:

– Моя собака. Ей – богу, моя. Кого хошь спроси в деревне.

– Семенов, признаете иск? – обращаюсь к ответчику.

Семенов неуклюже встает и, глядя из – под нависших бровей, сипит:

– Брешет он, гражданин судья. Собака моя. У цыган купил за двести целковых.

Вызываю к столу свидетелей, беру с них подписку об ответственности за ложные показания, для пущей объективности удаляю их из зала в холодные сени…

Допрашиваю Сухореброва. Он удивительный болтун и бестолочь… Слова сыплет, как горох из мешка… Долго роюсь в этой бессмысленной словесной каше и наконец выясняю, что три года назад у Сухореброва была собачка, по его выражению, «тютелька в тютельку как эта лайка», а потом пропала. Сухоребров о ней, конечно, никогда бы и не вспомнил, собака ему была совершенно не нужна. Когда соседский мальчонка Васятка Морозов сказал ему, что видел эту собачку в деревне Рыдалиха у охотника Нила Семенова, Сухоребров, махнув рукой, сказал: «А на кой лях она мне нужна! Только хлеб даром жрет». Потом до Сухореброва дошел слух, что эта собачонка оказалась счастливой добытчицей. Только за один год Нил добыл с ней несметное количество белок, куниц и перебил всех глухарей в округе. Эта весть как ножом полоснула сердце Сухореброва, и он решил во что бы то ни стало отобрать у Нила Семенова свою собаку.

Из ответчика Семенова выжать ничего невозможно, на все вопросы он отвечает одним словом: «Брешуть». У его ног, завернув кренделем хвост и навострив уши, лежит «удачливая добытчица» и, зевая, повизгивает. Спрашиваю охотника, правда ли, что собака необыкновенная добытчица. Он, ухмыляясь, мотает головой:

– Да брешуть, гражданин судья.

Это меня настораживает. В ответе Семенова я улавливаю недобросовестность. Мелькает мысль, что, вероятно, цыгане стащили собаку у Сухореброва и продали ее Семенову. Я ухватываюсь за эту версию и пытаюсь выяснить, где и когда была куплена Семеновым лайка. Но это мне оказывается не под силу. Ответчик твердит одно и то же: «Брешуть». А Сухоребров внезапно все забывает, даже кличку своей собаки.

Допрос же свидетелей окончательно все запутал. А несовершеннолетний свидетель Васятка Морозов насмешил меня, растрогал, вогнал в пот. Мне представлялся Васятка озорным веснушчатым курносым мальчонкой. И я был очень удивлен, когда около стола появился белобрысый верзила в огромной лохматой шапке из заячьей шкурки.

– А шапку-то надо перед судом снимать, – заметил я.

Васька стащил с головы шапку, подержал в одной руке, потом в другой, спрятал за спину.

– Сколько же вам лет?

Васька мгновенно нахлобучил шапку на голову, но, опомнившись, опять стащил ее, зажал в руках и растерянно замигал. Я повторил вопрос. Васька уронил свою шапку, торопливо схватил и спрятал за спину. Я понял, что все внимание свидетеля сосредоточено на шапке, она мешает ему не только думать, но даже мало – мальски соображать. Я приказал Ваське положить шапку на скамейку. Без шапки он совсем растерялся и, растопырив руки, смотрел на меня ошалелыми от страха глазами.

– Василий Морозов, сколько вам лет? – в третий раз спросил я.

Васька глотнул воздух и выпалил:

– Не знаю… – И, испугавшись своего голоса, густо покраснел и поддернул ладонью нос.

– Как же ты не знаешь, сколько тебе лет?

Теперь у Васьки покраснели шея и уши, и он, набычившись, буркнул:

– Сколько нам лет, не знаю. А мне шашнадцатый.

Я понял, что говорить с Васькой на «вы» – только зря терять время.

– Ты знаешь эту собаку?

Свидетель радостно кивнул головой.

– Чья же она?

– Дяди Петина.

– Какого?

– Да вот этого! – И Васька ткнул пальцем в сторону Сухореброва.

– Почему ты так утверждаешь?

– Не знаю.

– Фу ты черт возьми! – прошептал я и почувствовал, что меня начинает трясти, но сдержал себя и спросил как можно мягче:

– Вы раньше, видели ее у Сухореброва?

– Видали.

– Кто видали?

– Да я.

– Так бы и говорил, что видал, – процедил я сквозь зубы, злясь не столько на свидетеля, сколько на себя, на свое неумение вести допрос.

– Когда ты ее видел?

– Давно, – ответил Васька и от себя добавил:

– Я тогда еще с ней играл.

Я обеими руками ухватился за наивное Васькино признание.

– Как же ты с ней играл?

Васька широко и глупо заулыбался:

– Положу на спину и давай брюхо щекотать, а она визжит и кусается.

– А как звали собаку?

– Альма.

С таким же вопросом я обратился к ответчику.

– Брешет он, гражданин судья. Пальмой кличут мою собаку, – ответил Семенов.

Я опять принялся пытать Ваську:

– Как же пропала у Сухореброва собака?

– Волки сожрали.

– Откуда ты это знаешь?

– Да дядя Петя сказывал.

То, что собаку Сухореброва волки сожрали, подтвердили все свидетели.

– А может быть, ее цыгане увели, а потом продали Семенову? – осторожно спросил я Ваську.

Он охотно подтвердил мою версию. Теперь оставалось выяснить, чья же в конце концов собака у ответчика.

– Вася, – спросил я, указывая на лайку, которая, сощурив глаза и высунув язык, лежала под лавкой, – это та собака или не та?

Васька пристально посмотрел на лайку и пожал плечами:

– Кажись, та.

– Ты говори прямо – та или не та, – строго приказал я.

Васька опять посмотрел на собаку и опустил голову:

– Не знаю.

– Почему? Ведь ты же играл с ней?

Васька молчал.

– Отвечай, какие были особые приметы у дяди Петиной собаки?

Васька молчал, как глухонемой.

– Отвечай, что было у собаки, с которой ты играл, – сквозь зубы процедил я.

– Хвост, – прошептал Васька.

– Хвост есть у всех собак. Ты мне назови особые приметы. Ну что еще было у той собаки?

Васька каким-то чужим голосом выдавил:

– Уши.

Свидетель меня не понимал – мы разговаривали с ним на разных языках. Я почувствовал свое полное бессилие и не знал, что делать. К счастью, выручили заседатели. Они просто и легко объяснили Ваське, чего я от него добиваюсь. Он бойко, без запинки, пересчитал по пальцам все приметы украденной собаки. Они совпадали, как уверял Сухоребров, «тютелька в тютельку» с приметами его лайки, кроме одной. Васька уверял, что на груди у той собаки, Альмы, была белая полоска. Семенов поднял лайку за передние лапы и показал суду собачий живот с белым пятном.