Судьба попугая, стр. 68
Так началась осень. Шли дожди. Учительница Катя снова перебралась со своими учениками в человеческий коровник. Жизнь продолжалась.
Крестьяне несколько раз сходили в ближайший колхоз и договорились с колхозниками о помощи с техникой. Урожай пшеницы был хорошим, да и картошка, посаженная за речкой, тоже уродилась крупная и рассыпчатая. Оставалось собрать пшеницу, смолоть ее в ближнем колхозе — и готов запас муки до следующего урожая.
Затопили уже и печи в человеческих коровниках — все-таки надвигалась осень, а за нею приближалась к Новым Палестинам зима, обещавшая, по народным приметам, быть суровой и холодной.
В общем, если б не исчезновение строителей вместе со своим бригадиром в вечно грязном ватнике, жизнь на холме можно было бы назвать обычной и обыденной.
Ангел все так же маялся, ведь относились к нему с мягкостью неприятного свойства, будто был он ребенком или же от рождения больным. Так он и бродил днями, то помогая дояркам выносить из коровьего коровника молоко, то спускаясь с холма к лесу за хворостом для кухни. А по вечерам, когда сумерки окутывали окрестности Новых Палестин, снова спускался ангел к речке и шел к домику Захарапечника, шел легко и радостно, глядя на неяркий огонек свечи в его окне. Знал он, что сидят там сейчас за столом Захар и его помощник — однорукий Петр. Сидят и беседуют о разном, спорят, ругаются, мечтают. И, как думал ангел, ждут его, чтобы рассудил он их в случае очередного несогласия. Предвкушение долгого сидения за этим столом, таких же долгих разговоров под запах копченого мяса радовало ангела, и никак не мог он решить: что влечет его туда больше? То ли уважение, которое чувствовал он со стороны обоих обитателей домика, то ли сами разговоры, так не похожие на все другие разговоры в Новых Палестинах, то ли вкусное копченое мясо, мягкое и ароматное, почти само по себе растворяющееся во рту? И не мог он никак этого решить.
Вот и в этот раз, так и не решив, что заставляло его спешить к этому огоньку в окошке, он постучал в двери.
— А-а! — обрадовался Захар, увидев ангела. — Давай быстрее, а то заждались уже!
— Да я воду носил, — объяснил свой поздноватый приход ангел, заходя в дом.
— А то б для каши на завтрак не хватило.
Ангел сел на свое место за столом, и сразу успокоение возникло на душе, будто пришел он домой после суеты рабочего дня. Поймал на себе добрый взгляд Петра.
— Есть, поди, хочешь? — спросил однорукий.
— Чего спрашивать? — оборвал Захар. — Конечно, хочет! Он же не так, как мы, работает. Вишь, и под дождем за дровами, за водой! Мы то что, тут, в тепле, при еде всякой, при мясе…
Говоря это, он выставил на стол миски, ножи, три ломтя хлеба. Потом принес копченого мяса, и сразу у ангела закружилась голова от этого сладковатого дымного запаха. — вспомнил он, что с утра не ел.
— Новость слыхал? — жуя, спрашивал Захар. — Строители наши объявились. В Катериновке, эт часа три пешком отсюдова. Переманили их. Теперь там сельсовет строют.
— Нехай строют! — буркнул Петр. — Что эт за строители, которых так легко переманить можно! Ненадежные…
— Это да… — вздохнул Захар.
— А что, там, в Катериновке, жизнь лучше? — спросил ангел, отрезая себе очередной кусок мяса.
— Может, и не лучше, но проще, — ответил Захар. — Им там для всей бригады дом дали, понаобещали чего-то…
— А к нам сегодня Полуботкин Демид приходил. — сообщил Петр.
— Опять мясо в обмен на песни хотел? — спросил ангел.
— Не-е, поговорить заходил.
— Да, странный он какой-то, — сказал Захар. — Петь ему, говорит, надоело. Хочет настоящим делом заняться, да только, говорит, ничего пока другого не умеет.
— А я что-то давно его песен не слышал, — признался ангел.
— Да никто их не слышал с лета, — сказал Захар.Может, он от любви страдает? Училка ведь его того, бросила. А может, и вообще у него с ней ничего не вышло?!
Вспомнил тут ангел о Кате, и враз грустно ему стало. Видно, заметил это Захар, понял свою ошибку и решил ее исправить.
— Ну а мясо как сегодня? — спросил он, глядя ангелу в глаза.
— Хорошее, — сказал ангел.
— А ты погоди чуток, я сейчас другого принесу! — Захар вышел из-за стола. Вернулся с другим куском. Сам нарезал от него ломтиков и роздал их Петру и ангелу. Ангел взял кусочек, понюхал его, положил в рот.
— Да, пределов хорошему нет! — твердо сказал однорукий, жуя копченое мясо.
— Ага, — сказал Захар. — Это индейка. Колхозники вчера принесли за работу. Видишь, какое сладенькое получилось!
Ангел кивнул. «Да, — грустно думал он, — пределов хорошему нет». Только думал он это не про мясо, а про жизнь и все ее стороны, обыденные и праздничные.
Глава 39
За густо зарешеченным окном светило солнце и пели птицы. А внутри, в чистенькой, но сырой камере, было прохладно и тихо.
Марк Иванов лежал на нарах, глядел в потолок и вспоминал короткое судебное заседание, после которого они, с Кузьмой очутились здесь, в большом зауральском тюремном городке, в этой камере с больнично-белыми оштукатуренными стенами и потолком.
Он уже не грустил. Это первые несколько месяцев прошли тревожно и нервно. А потом тюремная жизнь стала понятной и не такой уж ужасной. Появились даже знакомые из сидящих рядом уголовников, а один из них, молодой ловкий парень, которого все называли Юрец, стал другом. В общем-то настоящим другом. Собственно, именно он и улучшил жизнь Марка и Кузьмы, он объяснил Марку, как и что надо делать, чтобы выжить. Артист попробовал, и действительно получилось. Для начала Кузьме пришлось выучить наизусть несколько зэковских баллад. Кузьма выучил их быстро и охотно — это Марку они совершенно не нравились, если не сказать больше. Потом Юрец стал приводить в камеру к Марку своих друзейуголовников, которые с радостью слушали Кузьму, хлопали, матерились и оставляли в камере чай, мыло, хлеб и все, что они каким-то образом добывали, так что не только Марку от этого легче жилось, но и самому Кузьме что-то перепадало. Так шли дни, так тянулся баснословный срок — двадцать пять лет! За птицу Марк переживал меньше, чем за себя: все-таки попугаи и по триста лет живут, а вот люди, они такие скоросмертные…
За зарешеченным окошком зазвучала музыка — видно, начальник тюрьмы приказал поставить свою любимую пластинку с записью какого-то хора.
«За что посадили?» — спросил однажды Юрец.
«За слово…» — признался Марк.
«За какое?»
«Да Кузьма на концерте ляпнул вместо „двое в комнате“ — „двое в партии — я и Ленин“.
«Политика…» — как-то излишне серьезно выдохнул тогда Юрец.
А суд, приговоривший их, был таким коротким! И адвокат, казалось, больше пытался защитить попугая, чем Марка, хотя именно попугай и навлек на них беду. Обвинитель, правда, адвоката не слушал. Он сказал, что преступление совершает субъект, а кто этот субъект — человек, птица или козел — неважно. Важно только наличие преступления.
Кузьма, сидевший в старой, много раз перечиненной клетке, кашлянул.
Марк встал с нар, передвинул клетку с Кузьмой так, чтобы она стояла в единственном попадавшем в камеру луче солнца, и снова вернулся на нары.
В камерной двери щелкнул замок, отъехала, взвизгнув, невидимая внешняя задвижка, и в проеме показался Юрец. Худой, остроносый, когда на его лице появлялась тонкогубая улыбка, он выглядел совсем подростком.
— Привет! — сказал он, зайдя в камеру. — Тут один новые стихи написал, нехай попка выучит!
— Так тут и поэты сидят? — удивился Марк, увидев в руках у Юрца тонкую школьную тетрадь, свернутую в трубочку.
— Тут все — поэты.
Уже раскрыв тетрадь и предварительно разглядев ее, Марк пробежал глазами первый стих и ничего в нем не понял: буквы будто русские, а смысла никакого. Вспомнил Марк, как после войны Урлухов прислал ему еды и на бумажном пакете с пшеном тоже какой-то ребенок похожую бессмыслицу писал.
— А что это? — спросил Марк.
— Стих, что, не видно?