Судьба попугая, стр. 48
После последовавшей паузы Марк твердо заявил, что в госпиталь не хочет.
Фельдшер помолчал, почесал свой сизоватый нос и ушел, еще раз напоследок пожав плечами.
Марку было плохо. Болела нога.
— Ну, я пойду пообедаю! — приставник поднялся со своей койки, бросив на артиста неприязненный взгляд.
— А я? — спросил Марк.
Парлахов вздохнул — в нем проснулась вдруг где-то глубоко в душе затаенная доброта.
— Ладно, принесу, — сказал он.
Хлопнула дверь. Кузьма, сидевший в клетке, повернул свой нос в сторону ушедшего приставника, потом глянул на хозяина.
Марк понял — птица проголодалась. До клетки, стоявшей на полу, было два шага, до мешочка с зерном — может быть, шаг или меньше. Хорошо хоть в поилке еще вода есть, подумал артист.
А Кузьма не сводил своих пуговок-глаз с хозяина, словно ждал чего-то.
Марк пошевелился и тут же ойкнул от нахлынувшей боли.
Кузьма переступил с лапы на лапу и отвернулся.
Когда боль немного притупилась, Марк снова посмотрел на некормленную птицу.
«Нет, я не паразит, — подумал он. — Я о Кузьме забочусь, переживаю за него…» И еще раз пристально отмерив взглядом расстояние от себя до мешочка с зерном, вытянул руку вперед, сцепил покрепче зубы и скатился с кушетки. Упал на пол уже без сознания — захлебнулся болью.
Глава 22
С приходом весны снова по вечерам потянулись над Новыми Палестинами вслед за солнцем десятки самолетов.
Шла посевная, и народ трудился в полях до поздней ночи, ни на что не обращая внимания. Почти каждый день на подмогу новопалестинянам приезжали на тракторах механизаторы из ближнего колхоза. А после работы все поднимались на холм, где под засеянным звездами небом стояли уже накрытые столы. Ужинали, а потом там же слушали народные песни и всякие радостные мелодии, которые наигрывал на гармони Демид Полуботкин. Уже поздно ночью механизаторы возвращались к оставленным под холмом тракторам, заводили их и уезжали в родной колхоз. А новопалестиняне шли спать — ночи были короткими, а уставшие мускулы требовали серьезного отдыха.
Демид Полуботкин ложился попозже — в поле ему идти не надо было. Любил он посидеть в полном ночном одиночестве, подумать, решить, что завтра детям рассказывать, ведь работал он теперь учителем музыки и песни и вместе с Катей воспитывал будущее поколение новопалестинян.
Ангел тоже любил ночью в одиночестве посидеть, о Кате подумать.
Иногда сидели они вдвоем с Демидом. Сидели и говорили о разном. Почувствовав к Демиду доверие, рассказал ему как-то ангел о своих чувствах к учительнице.
— Что ж ты все в себе держишь? — удивился Демид. — Назначь ей свидание да и объяснись, мужик ты или не мужик!
— А как назначить?
— Ну, условься, скажем, у реки с ней встретиться после ужина, когда все спать пойдут… Там и объяснись, в любви признайся! — сказал Полуботкин, снисходительно улыбаясь.
Несколько дней после этого обдумывал ангел слова Демида. И всякий раз возникало у него внутри смущение, ведь любил он Катю не человеческой, а ангельской любовью, но тут же ловил ангел себя на мысли, что было в его любви и много человеческого — видно, дала о себе знать жизнь среди людей. И обнять ему Катю хотелось, и поцеловать, и по светлым волосам погладить. И вот решился он в конце концов и, улучив момент, когда Катя одна возле зимней кухни стояла, подошел он к ней и сказал:
— Может, погуляем вечером у реки? — и тут же покраснел ангел, весь изнутри от стыда горя, смутился.
Заметила это Катя, усмехнулась.
— Ну давай, —сказала игриво. — Когда, после ужина?
Ангел кивнул.
— Хорошо, — сказала Катя. — После ужина на берегу, там где коптильня.
Было уже темно и тихо, когда ангел спустился с холма к речке.
Кати еще не было, и он присел на берегу, глядя на спокойную воду, в которой звезды дрожали. Мир вокруг был тих, как спящий младенец. Неслышно присела вдруг рядом с ангелом Катя, на красивом личике — лукавая улыбка.
— Ну вот, — прошептала она. — Я пришла…
Ангел молчал и смотрел на нее.
— Знаешь, — заметив его смущение, сказала шепотом Катя. — Бригадир сказал, что летом они школу построят за зимней кухней. Два класса с окнами…
— Хорошо… — ангел закивал. — Детей уже много… И тут же грешная мысль возникла в его голове: «А может ли ангел отцом ребенка стать?» И, не отвечая на эту мысль, ангел прогнал ее.
— Один класс для общей грамотности, а второй — для музыки будет, — продолжала Катя.
Вдруг ангел услышал, как кто-то поет в темноте. Негромко, но очень красиво. Он дотронулся нежно до Катиной руки, прерывая ее рассказ.
Учительница замолчала, думая, что ангел хочет сказать ей что-то важное, но в возникшей тишине тоже услышала тоненький красивый голосок.
Кто-то пел «Ивушку».
— Красиво! — прошептал ангел.
— Это Вася-горбунок, счетовода сын, — узнала поющего Катя. — Он ведь любимый ученик Демида.
После этих слов сидели Катя и ангел молча, слушая поющего в темноте мальчика. И когда затих он — еще минут пять сидели они, ожидая следующей песни.
— Ушел… — проговорил наконец ангел.
В речке что-то всплеснулось — видно, рыба прыгнула из воды. Катя вздрогнула и подвинулась ближе к ангелу.
Они снова смотрели друг на друга, и такое близкое между ними расстояние пьянило их обоих.
— Хочешь меня поцеловать? — спросила шепотом Катя. Ангел ощутил дрожь в руках. Странный сладкий испуг овладел им.
— Да… — тихо-тихо проговорил он. Катя еще ближе наклонилась к нему.
— Скажи «Бога нет» — и тогда поцелуешь меня…
Услышанные слова обожгли ангела, как огонь. Он застыл, глядя широко раскрытыми глазами на подавшуюся вперед всем телом, зажмурившуюся Катю. Страшно ему стало от такой близости, и, превозмогая собственное желание окаменеть на месте, он отодвинулся от девушки.
Она открыла глаза, посмотрела на ангела с удивленным непониманием. Поднялась быстро на ноги и, ни слова не сказав, пошла быстрыми шагами прочь, пропала в ночной темноте.
Ангелу хотелось плакать. Он смотрел на небо, оглядывался по сторонам — чудились ему чьи-то шаги рядом.
В эту ночь не нравилось ему одиночество. Он встал, еще раз оглянулся и остановил свой взгляд на тускловатом огоньке в окошке коптильни.
— Не спят еще? — удивился ангел.
И потянула его неведомая сила к этому домику, одиноко стоящему у речки. Показалось, что там найдет он сейчас и тепло, и утешение.
Подошел к окошку, но из-за коротенькой занавесочки и увидел только стол и руку чью-то, державшую кружку.
— А чего ты радости не понимаешь? — донесся из домика голос горбунасчетовода. — Чего ее понимать? Ее в себе ощутить надо, штоб как в животе колики…
— Не могу я, — ответил счетоводу чей-то голос. — Мне все в жизни — тоска, я и рад бы по-другому…
— Нет в тебе, Петр, мечты! — твердо сказал третий голос. — Тебя переделать надо, а не то рано помрешь!
Ангел присел под окном, заинтересованный услышанным разговором.
— А как переделать? Вон уже одну руку переделали! — обиженно проговорил Петр.
— Ты бы хоть на звезды по ночам смотрел, и то б польза была, — прозвучал голос счетовода.
— На звезды? — переспросил Петр.
— Ну да, — сказал счетовод.
Ангел задрал голову и глянул в небо. Звезды в нем мельтешили, как мошки у вечерней свечи. И вдруг одна из ярких звезд сорвалась вниз и, описав длинную дугу, потухла.
«Вот так и я, — подумал ангел. — Только ведь я долетел сюда! Долетел!» — и спокойнее стало ему, утешился он этой мыслью и прилег на траву под окошком коптильни, слушая продолжавшийся там разговор, как сладкую материнскую колыбельную.
Глава 23
Промелькнула московская зима, растаяла. Сбежала ручейками с Ленинских гор. Собралась в лужи, впиталась в землю. И началась весна, наполненная радостными детскими голосами, короткими, по колено, платьицами и юбками, новомодными женскими прическами.