Судьба попугая, стр. 41
— Ну? — теперь спросил уже «разноглазый». Урку-емец пожал плечами.
— Вкусно очень, — сказал он. — И сладко даже! Наступило молчание, в котором Добрынин почувствовал себя как-то не так. Выходило, что он, народный контролер, не мог из-за отсутствия нужной образованности проверить «укатанность» вина. Стало ему неудобно и стыдно. Конечно, хотелось ему сказать, что вино, мол, уже «укаталось» и можно его прямиком в Москву вести. Но тут же думал Добрынин о том, что привезут они это вино в Кремль, а там маршал Луганский или еще ктонибудь спросит: «А почему вино не такое? Почему неукатанное?» А ему говорят: «Как же, народный контролер Добрынин проверял и сказал, что уже укаталось!». Мучился бы Добрынин еще долго своими мыслями да сомнениями, но тут его «разноглазый» выручил.
— А давайте, — говорит, — я его сам проверю. Не впервой уже!
Подняли машинист с Куриловцем бочку, наполнили снова кружку. Настроился «разноглазый», посерьезнел, взял кружку и осушил в три глотка. Потом опустил ее на стол, а сам внутренне задумался, и только сомкнутые губы его шевелились.
— Ну чего? — спросил машинист.
— Кажется, еще немного не хватает… Надо еще покатать…
— Да?! — удивился машинист.
— Да ты сам попробуй! — предложил «разноглазый» машинисту.
Снова налили они полную кружку. Выпил ее машинист, тоже губами почмокал, головой покачал.
— Еще месяц как пить дать катать надо, — сказал. Заткнули они после этого пробку обратно в нужное место, побили по ней крепко железнодорожным башмаком, и откатил после этого «разноглазый» бочку в грузовую часть теплушки.
— Я спать буду! — спокойно и радостно заявил вдруг, позевывая, Дмитрий Ваплахов. Потом поднялся на свою верхнюю койку и залег там беззвучно, как мертвый.
Минут через пять машинист и Куриловец тоже решили прилечь.
И только Добрынин остался бодрствовать, сидя за столом, на котором краснела винная лужица.
Он смотрел в окошко, за которым в полной тишине неподвижно стояла зимняя природа. Смотрел и думал о том, что пройдет какой-то месяц, укатается это вино, и въедут они в Москву, где снова увидит он дорогих его сердцу товарищей: Тверина, Волчанова и, конечно, Марию Игнатьевну и дворника Василия, и сына Григория тоже, хоть и не его это сын.
Мысли постепенно стали видимыми, как настоящий кинематограф, и не заметил народный контролер, как заснул, не заметил, как положил свои руки прямо в разлитое на столике вино, а голову опустил сверху на руки. И из их спальни донесся до Добрынина, дремавшего за столом в кабинете своей служебной квартиры, неприятный и резкий плач младенца.
Глава 19
Время катилось медленно, как разбитый военный «газик» по ухабистым тыловым дорогам.
Вечерело. Было пронизывающе сыро.
Марк Иванов, закутавшийся в шинель, прижимал к себе зачехленную клетку с Кузьмой и вместе с ней подпрыгивал на пружинистом заднем сиденье машины. Рядом с ним подпрыгивал на ухабах товарищ Парлахов — «приставник» от ЦК. Приставил его к артисту товарищ Урлухов. Сказал, что для охраны и помощи, но теперь, после первых пяти выступлений в этих бессрочных «тыльных» гастролях, Иванов уже точно знал, для чего рядом с ним постоянно находится этот немногословный и неулыбчивый человек.
Перед первым же выступлением «приставник» предупредил артиста, что теперь перед въездом на каждый оборонный завод или объект придется Марку одевать с его помощью наглазную повязку, чтобы случайно не увидел он то, что ему, как человеку постороннему, видеть не положено. И с тех пор началось: еще забора заводского не видно, а «приставник» Парлахов уже натягивает на глаза Иванову черную тряпичную повязку и дальше сопровождает его уже как слепого — под руку по лестницам, под руку на сцену или просто на невидимую площадку, где Кузьме определили читать. Все под руку аж до очередного случайного транспорта, который повезет их в следующее место, где самоотверженно трудятся бойцы невидимого тыла.
В этот раз с транспортом им повезло: прокурор спецколлегии, оказавшийся на том же объекте, предложил отвезти их в Соликамск. Прокурор ехал со своим шофером, молодым парнем очень угрюмого вида. Расстояние от Молотова до Соликамска было неблизким, но об этом Марк не задумывался. Он был счастлив, что мог видеть своих попутчиков, что мог заглядывать через стекло дверцы на сгущающуюся вокруг машины темень. Глаза Марка так устали от повязки, что теперь даже темень казалась излишне яркой и вызывала неприятную резь. Но жаловаться было некому и незачем. Все-таки война.
«Газик» выдавил колесами треск из досок деревянного моста.
Марк оживился, прильнул-прижался носом к стеклу дверцы.
Где-то далеко мелькали огоньки, и их едва заметное отражение дрожало на далекой воде.
— Что за речка? — спросил Марк, уткнувшись взглядом в спину шофера.
— Косьва, — ответил прокурор. — Далеко еще. Мост и речка остались далеко позади, и только ночь их сопровождала, не отвлекаясь ни на мгновение.
«Приставник» Парлахов уже похрапывал и даже на ухабах не просыпался. Сидевший впереди прокурор, может быть, и не спал, но был он как-то внутренне сосредоточен и, наверно, даже не обращал внимания на то, что его куда-то везут, что он едет по этой ночной разбитой дороге в далекий Соликамск.
Только шофер уверенно выкручивал баранку, объезжая на ходу особо глубокие рытвины. Иногда он дергал плечами и крутил головой, чтобы размять затекшую шею, Назад он не оборачивался.
Марк вздохнул огорченно — одиноко ему стало. Вздохнул и закрыл глаза. Только руки посильнее обняли зачехленную в хорошую шинельную ткань клетку со своим близким боевым товарищем, пожалуй, единственным родным существом.
В Соликамск приехали лишь на следующий день к вечеру. Попрощавшись с прокурором и шофером, и остались одни среди серого, почти невидимого в темноте города.
— Стой здесь и никуда не отходи! — приказал Марку «приставник» и нырнул в темень.
Марк стоял и медленно коченел, все так же прижимая к груди зачехленную клетку.
— Как ты там, Кузьма? — дрожащим голосом спросил он. Из клетки никакого шума не доносилось, и это встревожило Иванова. Подумал он было расчехлить клетку и заглянуть туда — жив ли его товарищ, но тут же сообразил артист, что это вдвойне опасно для попугая, и не стал этого делать.
Не стал, а все-таки нервничал, сам замерзая. Боялся, что найдут они какойнибудь ночлег, там расчехлит он клетку — а Кузьма мертвый!
— Ну пошли! — прозвучал рядом голос «приставника» Парлахова.
— Куда? — спросил Марк.
— Сорок пятый рабочий барак энского завода, понятно?
— Да. — Марк кивнул и, высмотрев в темноте Соликамска фигуру «приставника», пошел за ним следом.
Барак был деревянный и имел два шатких этажа. Гниловатая лестница так трещала под ногами, будто вот-вот готова была провалиться.
Старушка, которая со свечой вела их в служебную комнатёнку на втором этаже, приговаривала на ходу: «Только там окна фанерой забиты, голубчики… фанерой забиты, так што ногами лучче к фанере, к окнам… а не то просквозит…» Поставив свечу на табурет, старушка ушла. Марк первым делом проверил, жив ли попугай. Оказалось, что жив. На радостях Иванов даже не обратил внимания на отсырелость набитого соломой матраца. Залег на него, не раздеваясь, прямо в шинели, и стал ждать сна.
Утром проснулся от какого-то шума, доносившегося с улицы.
Парлахова не было. Протерев глаза рукой, Марк полез в вещмешок, достал оттуда кулек со смешанным зерном и мерный пятидесятиграммовый стаканчик, зачерпнул им зерна и высыпал в кормушку клетки.
Кузьма с печалью во взгляде посмотрел на свой паек военного времени. Потом глянул и на хозяина.
Марку почему-то стало стыдно, хоть никакой вины в этот момент перед птицей не имел. Зачерпнул еще полстаканчика, добавил Кузьме и вышел из комнатенки на поиски воды.
Пока нашел старушку и взял у нее кружку ледяной воды, прошло минут пятнадцать.
«Приставник» уже сидел на своей лавке, покрытой таким же набитым соломою матрацом. Сидел и, видимо, ждал Марка.