Добрый ангел смерти, стр. 21

— Не обижайся, — Гуля улыбнулась, заглядывая своими карими глазами мне в лицо. — Ты — мой. Ты же сам меня выбрал?! Да?

— Потому, что ты мне понравилась, — ответил я, но голос мой прозвучал грустно.

— Но это же хорошо, когда подарок выбирает своего будущего хозяина, — сказала Гуля, заглядывая в котелок с водой, висевший над хрустящим костром.

Я замолчал. Ее последние слова меня окончательно добили. Я, стало быть, был подарком…

Я сидел на подстилке, уткнувшись взглядом во все еще застывшего хамелеончика, изображавшего, по всей видимости, собственное чучело.

Гуля поднесла мне пиалу с зеленым чаем и предложила на своей ладони несколько шариков сыра. Я взял один, сунул в рот, стал катать его языком, «раскатывая» по небу его солоноватый вкус.

Гуля присела рядом. Посмотрела н меня, потом, проследив за направлением моего взгляда, увидела хамелеончика.

— Какой красивый! — произнесла она, чуть наклонившись вперед, i Мне показалось, что хамелеончик, услышав ее слова, испуганно дернулся и посмотрел на нее.

Постепенно я успокоился, смирился с ее словами. Может, действительно нет ничего плохого или даже странного в том, что подарок сам выбирает, кому он хочет принадлежать… По крайней мере на протяжении тысячелетий у женщин, которые часто становились подарками, такого выбора не было.

Солнце поднималось. Мы сидели рядом на полосатой подстилке и таком же покрывале. Пили чай, катали языками во рту сырные шарики, смотрели на хамелеона, поочередно смотревшего на нас.

— А я очень испугался, — признался я наконец Гуле. — Верблюдица захрапела, потащила рюкзак куда-то. Я вскочил, а тебя — нет…

— Хатема захрапела? — удивленно переспросила Гуля. Она поднялась, оставив пиалку на подстилке. Подошла к верблюдице, погладила ее, посмотрела на след рюкзака, протащенного на пару шагов в сторону. Потом пошла по этому следу дальше, в сторону, противоположную следу рюкзака. Прошла метров тридцать, остановилась.

— Коля! — крикнула она оттуда. — Подойди! Я подошел и увидел вмятинки-следы на песке. Это были одиночные следы. Кто-то дошел до этого места, потом остановился, присел, потом снова встал, потоптался и пошел назад.

Тут же я вспомнил следы, которые видел поутру вокруг себя на берегу Каспия. Сказать ли Гуле об этом? Или она испугается?

— Это не казах, — спокойно сказала Гуля.

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Казахи по песку не бегают, а здесь кто-то убегал… Мы молча вернулись к верблюдице. Собрали вещи. На песке осталось только покрывало со вцепившимся в него хамелеоном. Я не знал, как с ним поступить.

— Он хочет, чтобы мы его с собой взяли, — сказала Гуля.

Я вздохнул. Брать его в руки не хотелось, хоть я вроде бы и знал, что хамелеоны не кусаются.

— Говорят, что хамелеон приносит удачу кочевникам… — задумчиво произнесла Гуля.

Она присела перед ним на корточки, погладила его, и он сделал какой-то шаткий шаг, повернул к ней маленькую уродливую мордочку, так не похожую на его же ночной неподвижный величественный профиль.

«Вот почему он любит бродить ночью, — подумал я. — Нужно бродить тогда, когда ты кажешься красивым…»

Гуля сложила покрывало, а хамелеон стоял рядом на песке, следя за ее действиями.

— Сейчас мы тебе найдем место, — сказала ему Гуля. Потом, когда вся поклажа была уже на верблюде, она подняла хамелеона и посадила его на мой сине-желтый рюкзак. Хамелеон, вцепившись лапками в желтую часть рюкзака, пожелтел, потом перешел на синюю и так же быстро посинел. Там он и замер в ожидании дороги.

Я надел свою остроконечную войлочную шапку — подарок Джамшеда подарку его дочери — и мы тронулись в путь. Мы шли чуть впереди Хатемы, а повод верблюдицы был в руках у Гули. Она, казалось, была хозяйкой и раскинувшихся вокруг песков, и нашего маленького каравана, и все еще виднеющихся вдали, но никак не приближающихся холмов.

Глава 29

Следующей ночью я спал некрепко, но сладко. Мне снилось, что мы с Гулей лежим рядом и я, укутанный в ее тепло, то и дело затаиваю дыхание, чтобы слышать своей кожей удары ее сердца. Проснулся я легко и внезапно, почувствовав на груди какое-то движение. Открыл глаза и увидел уже знакомую картину — на мне поверх полосатого покрывала неподвижно сидел хамелеон, задрав красивый профиль к небу. Он словно стоял на страже, егр неподвижность была одни революционной бдительности.

«Чего он к нам прицепился? — подумал я, приподнимая голову, чтобы получше его рассмотреть в голубом полумраке ночи. — Или мы ему так понравились, или ему просто одиноко в пустыне? Ладно, если он приносит удачу, то прогонять его глупо».

Хамелеон своим появлением переключил на себя мои мысли, и я уже думал, что надо бы ему и имя дать, раз он к нам присоединился. Стал перебирать имена, но человеческие или собачьи ему не подходили. Надо было найти какой-нибудь человеческий прототип. Но когда в воображении выстроились в шеренгу хамелеончатые политические деятели, то мне стало неудобно перед пресмыкающимся: что ж это я хочу назвать его в честь людей, ни любви, ни доверия не заслуживающих. И тогда, чтобы исправиться, я решил назвать его в честь своего деда — Петровичем. Отчество без имени звучало куда солиднее и более по домашнему, чем имя без отчества.

— Ну что, Петрович, — прошептал ему я. — Тебе Гуля нравится?

Петрович не ответил. Он продолжал свое недвижение, и даже его шарнирные глаза не пошевелились.

Я вздохнул, посмотрел на Гулю, мирно спавшую на боку, повернувшись в мою сторону.

«Это хороший знак, — подумал я. — Прошлую ночь она спала на спине…»

Я придвинулся к Гуле, стараясь не побеспокоить ее сон. Придвинулся на расстояние дыхания. Заглянул в ее красивое лицо. Смотрел в него долго, пока глаза, полностью привыкнув к голубому полумраку, не забыли о том, что сейчас ночь.

Недовольный моими движениями Петрович перебрался на Гулю и застыл на ее бедре, посчитав, видимо, это самым высоким местом пустыни, с которого удобнее осуществлять свой дозор.

А потом я заснул, сладко и так крепко, что наутро уже ничего из приснившегося мне ночью не помнил.

Глава 30

Белые холмы постепенно приближались. Мы шли уже четвертые сутки. За это время я, должно быть, пересказал Гуле всю свою жизнь, включая последние события. Рассказал я ей и более подробно о причине и цели своего нынешнего вынужденного путешествия, благодаря которому наша встреча и состоялась. Она с интересом слушала, но никаких вопросов не задавала, а наоборот — проявляла какое-то возвышенное внимание к моим словам. А мне так хотелось, чтобы она сама о чем-то спросила, сама поинтересовалась какими-то деталями моей жизни. Мне казалось, что это был бы неплохой признак ее интереса ко мне. Но она молчала и слушала, ничем не заполняя возникавшие паузы, и в этом я видел скорее традиционное уважение женщины к говорящему мужчине, чем нечто большее. Но все равно идти и рассказывать ей о своей жизни было приятно и забавно, так как я вдруг стал замечать, что немного привираю, в некоторые события добавляю трагизма, в другие — пафоса или юмора. Но по ее глазам я видел, что ей интересно слушать меня, и я продолжал. Только когда во рту совершенно пересохло от болтовни, я замолчал и потянулся руками к свисавшей с бока верблюдицы канистре с водой.

Мы остановились. Я напился.

Солнце висело еще высоко и, не зная времени, я чисто интуитивно прикинул воображаемым пунктиром дальнейший его путь до заката. Получилось, что рабочий день светила должен был закончиться часов через пять.

— А мы что, в горы полезем? — спросил я Гулю, когда мы снова тронулись в путь.

— Нет, — ответила она. — Дойдем до Бесманчака, потом отпустим Хатему назад, а дальше пойдем под холмами по песку в обход.

Я кивнул. Правда, мысль о том, что всю поклажу скоро надо будет тащить на себе, меня не обрадовала Ночевали мы уже не на песке, а на каком-то солончаке — растресканная белая, словно посыпанная кристальной пудрой земля после хождения по песку показалась излишне твердой. На самом деле она выныривала из-под песка и упиралась в мягко поднимавшиеся вверх холмы. Она играла роль своеобразного фундамента для этих холмов, а потому ее полоска была узкой — метров сто — сто пятьдесят, и тянулась она, стараясь повторять линии и изгибы холмов. Но природа была слабым геометристом и поэтому в каких-то местах солончаковая полоска вообще исчезала, подпуская пески к самому краю холмов.