Дары и анафемы, стр. 80

Вот только тут, а не раньше, оказывается верна формула: «Бог Один, а путей к Нему много».

О РЕЛИГИИ ВНЕ МОРАЛИ

(ВМЕСТО РЕЗЮМЕ)

Не доводилось ли Вам видеть, как треугольники вступают в химическую реакцию? Миновали ли Вы возраст, в котором величие писателя измеряют числом написанных им страниц? Что Вам интереснее в органе — его вес, число труб в нем или Бах, раздающийся из него? Можно ли строить астрономию по Библии, а «древо Иггдрасиль», на котором повесил себя Один, искать в ботаническом саду?

Правильные ответы на эти вопросы означают, что Вам удалось избежать искушения «контекстуальной беспризорности»… Вообще же это признак научной и профессиональной компетентности человека: умение понять, на каком языке идёт речь (на языке мифа или науки, философии или поэзии), умение понять своеобразие предметного поля разговора, найти адекватный предмету метод и вдобавок заметить пределы собственной компетенции…

Люди, получившие высшее образование но не получившие образования среднего [523], то есть узкие профессионалы без широкого культурного кругозора легко забывают о том, насколько многообразен бывает мир людей. И тогда с критериями, естественными при оценке одного круга человеческой деятельности, они входят в совсем другой мир. И возмущаются непохожестью этого нового для них мира. Тот, кто сочтёт миры религии и этики тождественными, будет со временем поражён тем, что собственно религиозные люди придают значения вещам, не имеющим непосредственного морального приложения. Этика упорядочивает отношения в мире людей. Религия же выполняет сапёрную работу (не зря римского папу именуют понтификом — мостостроителем): строит мосты, соединяющие человека с миром Надчеловеческим, или же оборонительные полосы, защищающие людей от вторжения зла опять же нечеловеческого происхождения.

Очень разные задачи у религии и этики. Настолько разные, что бывает нерелигиозная этика (не только у современных мыслителей; но, пожалуй, и в конфуцианской традиции), а бывает и внеморальная религия. Более того — в своих наиболее архаичных пластах религия имеет дело с реалиями, не имеющими нравственного измерения. В мире магии амулеты и настои «работают» независимо от нравственного настроя [524].

У Софокла отцеубийца Эдип становится носителем «благодати»: город, в котором будут погребены его «мощи», получит покровительство и Эдипа и богов («Эдип в Колоне»). Это время трудного перехода от архаико-эпической «доблести» к аристотелевской «добродетели». И скверна и благодать пока ещё независимы от нравственного состояния человека: человек просто набредает на них, и они действуют механически, «контактным» образом. Впрочем, «религиозное сознание V века в лице лучших людей того времени стремится чем далее, тем более заменить самодовлеющую как скверну, так и благодать такой, которая обусловливалась бы порочной или благой волей человека» (Ф. Зелинский) [525].

Сами по себе гомеровские боги были лишены каких бы то ни было этических качеств и не выступали в роли нравственных законодателей. «Естественно, что по мере того, как сами греки становились все более и более цивилизованными людьми, они старались приобщить к цивилизации и своих богов, понемногу отучая их от варварских замашек. И все же грекам так и не удалось в полной мере приручить своих своенравных и зачастую прямо-таки социально опасных богов, сделать их вполне человечными, вполне лояльными к социуму и не столь вредоносными. Каждое божество продолжало оставаться в равной степени источником как добра, так и зла» (Ю. Андреев) [526].

125 глава египетской Книги мёртвых описывает загробный суд. Подсудимый должен произнести т. н. отрицательную исповедь: «Я знаю имена 42 богов. Вот я знаю вас владыки справедливости. Я не чинил зла людям, я не нанёс ущерба скоту. Я не совершал греха в месте истины, я не творил дурного, я не кощунствовал, я не поднимал руку на слабого, я не делал мерзкого перед богами, я не угнетал раба перед лицом его господина, я не был причиной недуга, я не был причиной слез, я не убивал, я не приказывал убивать, я никому не причинял страданий, я не истощал припасы храмов, я не портил хлебы богов, я не присваивал хлебы умерших, я не совершал прелюбодеяния, я не сквернословил, я не прибавлял к мере веса, я не давил на гирю, я не плутовал с отвесом, я не отнимал молока от уст детей, я не сгонял овец и коз с пастбища, я не ловил рыбу богов в прудах её, я не останавливал воду, когда она должна течь, я не преграждал путь бегущей воде, я не гасил жертвенного огня в час его, я не пропускал дней мясных жертвоприношений, я не чинил препятствия богу при его выходе. Я чист. Я чист. Я чист. Я чист» [527].

Поразительный текст. Поражает в нем применение сугубо нравственных критериев для определения судьбы человека. Спасает от вечной смерти не магия и не ритуалы, но исполнение нравственных законов… Особенно впечатляет, что при этой «отрицательной исповеди» сердце человека взвешивается на весах: шакалоголовый бог Анубис в одну чашу кладёт сердце, в другую — страусиное перо (перо Маат — богини справедливости). Если человек солгал — сердце выдаст правду…

Этот текст часто сегодня цитируется, когда заходит речь о мудрости древне-египетской религии… Но в той, реальной, культуре древности этот текст жил по законам не столько нравственного, сколько магического мышления.

Дело в том, что помимо столь часто цитируемой 125 главы в «Книге мёртвых» есть ещё 30 глава, о назначении которой вспоминают гораздо реже: «О сердце моё, от матери моей, полученное мною от всех состояний моих, бывшее со мною во все дни многоразличной жизни моей. Не восставай как свидетель, глаголющий против меня, не восставай на меня в судилище, не будь враждебным мне наперёд лицом хранителя весов. Ибо ты дух мой, бывший в теле моем, давший здравие всем членам моим. Иди в счастливое место, куда поспешаем мы с тобой, не делай имя моё зловонным для владык вечности. Воистину прекрасно то, что предстоит услышать тебе» (перевод А. Б. Зубова).

Б. Тураев оценивает этот текст как понуждение сердца к молчанию на суде: «Несмотря на этику 125 главы, её характер такой же магический, как и всей „Книги мёртвых“. Умерший, ссылаясь на знание имён судей, делает их для себя безопасными и превращает свои оправдания в магические формулы, заставляющие их признать его невиновность. Всякий египтянин с этой главой в руках и на устах оказывался безгрешным и святым, а 30 главой он магически заставлял своё сердце не говорить против него дурно, т. е. насиловал свою совесть. Таким образом, вся глава была просто талисманом против загробного суда, и после неё, как и после многих других глав, имеется приписка — рецепт, как её приготовлять и какие преимущества она сообщит, если её иметь при себе. Так были уничтожены высокие приобретения нравственного порядка, и „Книга мёртвых“ оказывается свидетельством и об их наличности, и об их печальной судьбе» [528].

Вывод Тураева подтверждает и позднейший египтолог Р. Антес: «И изображения, и „исповедь отрицания“ использовались для того, чтобы добиться оправдания магическими средствами… Представление о том, что злые деяния повлекут за собой кару в потустороннем мире, хорошо засвидетельствовано лишь в последние века до нашей эры» [529]. Важно также отметить, что 30 глава действительно использовалась как талисман: сохранились сотни её копий, вырезанных на сделанных из нефрита скарабеях. Пояснение к этой главе предписывает, чтобы слова “повторялись над скарабеем из нефрита в золотой и серебряной оправе, которого необходимо закрепить на кольце и одеть на шею усопшего”. Скарабея с написанным на нем заклинанием помещали внутрь мумии на место сердца [530]. Пояснение же к 125 главе предписывает сцену суда нарисовать на новой плитке, изготовленной из земли, на которую ещё не ступали свиньи или какие-либо другие животные; тому, кто выполнит это предписание, гарантирован успешный исход суда [531]. Как бы вы отреагировали на совет, предлагающий начертать Десять библейских заповедей на каком-нибудь камне с надеждой на то, что спасёт от Божия гнева не исполнение этих заповедей, а их начертание на определённого рода материале?… Ну вот такая же магическая профанация произошла и с египетской «исповедью».