Блеск, стр. 29

Но какие бы сильные эмоции не вызвал у неё вид Лиланда в кругу семьи, они не шли ни в какое сравнение с его следующим поступком. Он повернулся к ней, заглянул в глаза и опустился на одно колено. Все в комнате замолчали, и впервые с той минуты, что он вошел в дом, Лиланд замялся. Он пытался что-то вытащить из жилетного кармана. Отвернулся, а когда снова посмотрел на Каролину, то приоткрыл рот и вынул небольшую коробочку. До того, как он открыл крышку и заговорил, упрямый разум Каролины отказывался верить в происходящее. Но теперь она смотрела на золотое кольцо с тремя бриллиантами, а в воздухе повисли слова: «Каролина Брод, окажете ли вы мне честь стать моей женой?»

Весь клан Бушаров в ожидании задержал дыхание, глядя на неё сверкающими глазами.

Каролина отчаянно старалась не заплакать. Более совершенной эту минуту торжества могло сделать лишь присутствие её матери с руками, огрубевшими от долгих лет стирки чужого белья. Но, возможно, сейчас она смотрит на дочь с небес.

— Да, — ответила она четко и ясно. На улице совсем стемнело, но, возможно, свет дня неким образом перешел в лицо Каролины, поскольку она сияла, как восход солнца за городом. Хильда, пожилой лакей и ещё несколько слуг тоже зашли в гостиную, чтобы посмотреть на происходящее, а члены семьи заулыбались и захлопали. Лиланд надел кольцо на безымянный палец левой руки невесты, поднялся на ноги, взял лицо Каролины в ладони и внешне невинно, но все равно мастерски, поцеловал её в губы.

— Из вас получится очень хорошая миссис Бушар, дорогая, — услышала Каролина слова отца Лиланда, когда тот коснулся её руки и улыбнулся, поздравляя будущую сноху.

Каролина ошеломленно кивнула в знак благодарности. Теперь ни её платье, ни поведение не казались слишком вычурными; она уже чувствовала себя членом семьи.

Глава 22

Генри смотрел на алебастровый овал лица девушки, по воле судьбы ставшей его женой. На нем розовели лишь высокие скулы и крупные полные губы, а все остальное казалось ледяным. На секунду Генри онемел, услышав её возмутительно грубые слова, и впервые в жизни подумал: когда первое очарование проходит, открывается правда. Ведь раньше Пенелопа казалась ему великолепной, веселой, а её порочность неумолимо притягивала его. И только когда он решил, что больше не хочет её, она превратилась в мегеру и своим отвратительным поведением затмила его воспоминания о себе прежней.

— Тыразвлекаешься, — твердо ответил он, придя в себя. Он отвернулся от жены, не желая больше созерцать написанную на её лице ненависть, и, уходя, добавил, почти чтобы утвердиться в собственном превосходстве: — Не я.

Он почти ожидал, что она кинется вслед за ним, и с облегчением вздохнул, поняв, что его догоняет лишь эхо собственных шагов. Путь, которым он шел, был ему не совсем знаком, поскольку, хотя Генри и жил здесь всю жизнь, дом был весьма большим и запутанным, да и в годы беззаботной юности младший Шунмейкер редко заходил в деловую епархию отца. Для старика эти комнаты были священны и поэтому мало интересовали Генри. В любом случае, если требовались деньги, всегда существовали более легкие пути их раздобыть. Но сейчас он готовился к чему-то более серьезному, и инстинкт его не подвел. Вскоре Генри подошел к курительной комнате с изысканным резным потолком, для изготовления которого потребовалось выписывать итальянских мастеров с их родины, и клубными стульями коньячного цвета.

— Да, каждый вдовец полагает, что ему требуется молодая жена, чтобы заменить безвременно почившую, — вещал Шунмейкер-старший. — Но только до того, как она начинает отдавать все его деньги портному и перестает заботиться о ведении хозяйства, если вообще когда-то о нем думала!

Генри переступил через порог и вошел в комнату, полную мужчин в темных пиджаках. Все курили сигары и в облаках дыма казались тенями. Большинство были старше Генри: деловые партнеры отца и недавно появившиеся близкие друзья из политических кругов. Развращенность наложила отпечаток на их раздутые животы и красные лица. И отец Генри, чей нос алел во всем великолепии, не был исключением.

— Генри… — Отец заметил сына, прежде чем тот успел заговорить, и в голосе старшего Шунмейкера прозвучала неуверенность: стоит ли изобразить радость при виде почетного гостя или же разъяриться от того, что молодой солдат не потрудился к началу приема подобающе одеться и расчесать волосы. — Сигару?

— Нет, папа, мне нужно кое-что тебе сказать, а затем я уйду. Но не думаю, что смогу остаться на твоем приеме.

Присутствующие повернули к ним головы, изумленно округлив глаза. Они заложили сигары во рты в ожидании ответа непревзойденного Уильяма Сакхауза Шунмейкера. Влиятельный же человек расправил плечи, не отрывая глаз от сына. Спустя несколько секунд его лицо расплылось в улыбке:

— Что… Разве сегодня тебе необходимо участвовать в бою?

Гости расхохотались. Генри уставился в пол и сунул руку в карман брюк.

Он дождался, пока утихнет смех, и посмотрел отцу в глаза:

— Я не такой уж и солдат, верно?

— Ладно тебе, Генри, я лишь…

Но Генри не желал слышать ободрений и перебил отца прежде, чем тот успел извиниться:

— Я не могу остаться, потому что завтра уезжаю из Нью-Йорка. Корабль в Париж отплывает в полдень. И я буду там, вместе с Дианой Холланд. Видишь ли, я люблю её, а не Пенелопу. Я женился на мисс Хейз, потому что думал, что у меня получится жить спокойно под фальшивым фасадом респектабельности, но больше не могу этого выносить. — Лицо старшего Шунмейкера побелело — предположительно, от ярости — и он медленно опустил руку с сигарой. — Я больше не могу лгать о своем браке и службе на благо страны. Не хочу притворяться героем Тихого океана, когда вы все знаете, что на самом деле я поехал на Кубу уже после того, как испанцы потерпели поражение, и не сделал ни единого выстрела. Если Пенелопа захочет, она вправе развестись со мной или же продолжать этот фарс, называя себя миссис Генри Шунмейкер. — Генри презрительно махнул рукой и понял, что рад показать себя мужчиной на глазах у друзей отца. Он постепенно повышал голос, объявляя о своих намерениях и переживая минуту славы, давая старику понять, что тот больше ничего не сможет сделать, и его насмешки и угрозы лишить сына наследства отныне мало что значат для Генри. В эту минуту молодой человек упивался свободой, выше которой была, возможно, лишь та, что он чувствовал в объятиях Дианы. Радуясь произведенному впечатлению, о котором будет жалеть до конца своих дней, он выхватил из опущенной руки отца наполовину выкуренную сигару и взял её в зубы. — Мне все равно, — закончил он, — тем более что, как бы там ни вышло, я не стану этому свидетелем.

В комнате воцарилась тишина. Стена мужчин в смокингах маячила за спиной Уильяма Шунмейкера. У того от удивления отвисла челюсть. На секунду в лице старика мелькнули те же самые черты, которыми покорял дебютанток его сын, но уже изничтоженные годами гнева, соперничества, чревоугодия и употребления крепких напитков. Лицо осталось непроницаемым, но какие бы тайны оно ни скрывало, это не ослабляло его суровости. Уильям Шунмейкер неуверенно шагнул вперед, и на секунду Генри подумал, что сейчас отец сразится с ним за остаток сигары.

Но затем на плечо Генри обрушилась колоссальная масса, и в следующую секунду он понял, что отец не смог удержаться на ногах. Он попытался поднять старика, и несколько секунд мужчины действительно боролись: тяжелое тело Уильяма стремилось к земле, а молодой и стройный Генри пытался преодолеть силу тяжести и удержать отца в вертикальном положении. Старик хрипел и хватал ртом воздух. Шли секунды, и Генри больше не смог поддерживать отца — тот рухнул на пол, и сын тут же опустился рядом с ним.