Подруги, стр. 7

Велико было удивление доктора, когда, едва разыскав свою шинель, он увидел перед собой мальчика и Надежду Николаевну в теплой тальме и шляпке.

— С нами крестная сила!.. Что вы это, голубушка, задумали? С бала-то?.. Бог с вами!.. Зачем?..

— Не теряйте времени, Антон Петрович!.. Я все равно уж ушла с бала: Софья Никандровна знает и думает, что я легла спать… A я бы не могла заснуть, не успокоясь насчет Паши… Едемте!.. У вас есть экипаж?

— Есть мои дрожки… Но как же так, право?.. Нам с вами достанется! — протестовал доктор.

— Не вам, a мне, а я к этому привычна! — отвечала Надя, сходя торопливо с лестницы, не подобрав даже своего дорогого бального платья, не из небережливости, a потому, что забыла обо всем, кроме нового горя, постигшего Савиных.

Едва они сели в крытые дрожки доктора и направились в дальнюю часть города, где жили родители Степы, она сейчас обратилась к последнему с расспросами. Оказалось, что он мало сам знал о подробностях случившегося со старшим братом несчастья; некогда было расспросить человека, который привез его с казенного сада полумертвым, a сам Паша ничего не мог передать. Было очевидно только что мальчик расшиблен крепко.

— У соседей их крыша загорелась, он и полез тушить, да не досмотрел как-то, — балка что ли под ним подломилась, он и упал, — говорил мальчик.

— Так он еще и обжегся, пожалуй? — спросила Надежда Николаевна.

— Да, руки и лицо обожжены… Да он на это не жалуется, a вот спина должно быть у него сломана…

— Ну, уж и сломана! Помилуй Бог!.. Просто, верно, расшибся очень сильно, — заметил доктор.

У аптеки доктор велел остановиться, набрал там разных баночек да бинтов и поехал дальше.

Глава V

У бедных друзей

Невеселое зрелище ожидало доктора и Надю в крошечном доме, почти мазанке, где жили Савины. В первой комнате, самой большой, на кожаном диване лежал мальчик лет четырнадцати. Выражение страдания исказило его красивое лицо; смоченные потом вьющиеся черные волосы прилипли ко лбу и вискам; губы были плотно стиснуты, чтобы сдерживать стоны, невольно вырывавшиеся из стесненной груди, a глаза блуждали, словно ища помощи. Ему беспрестанно делалось дурно, и тогда бледность еще мертвеннее разливалась по лицу его, длинные ресницы полу опускались, еще страшнее оттеняя, в полусвете нагоревшей свечи, черные круги под ввалившимися глазами. В эти минуты двум женщинам, в страхе стоявшим возле него, казалось, что все уже кончено, что он умирает… Мать отчаянно ломала руки, обращала полные слез глаза в тот угол, где висели иконы. Другая, сестра больного, наша знакомая Маша Савина, вела себя сдержаннее. Она не давала воли слезам, смачивала уксусом виски и лоб брата, давала ему нюхать спирт, и только с возраставшим ужасом в душе порой прислушивалась, не приехал ли кто, не идет ли Степа, не вернулся ли отец, снова ушедший на поиски доктора… Но чем более уходило время, чем более ослабевал несчастный Павел, тем холоднее становилось на душе её, тем сильнее сдавливали ей горло сдерживаемые рыдания. Наконец, и она не могла долее выдержат… Брат её только что открыл глаза после обморока и попросил пить; она поднесла ему одной рукой воду, другой приподняла голову и напоила его; но, когда, напившись, он страшно застонал от боли, которую ему причинило это легкое движение, она с трудом сдержалась и, передав уксус и полотенце матери, выпила в сени, схватилась за голову и вся замерла, откинувшись всем телом к стене. Самые ужасные, болезненные мысли кипели в ней. «Когда же, когда же помощь?.. — выступал ясно один вопрос из вихря её мыслей. — Неужели ни отец, ни Надя — никто не добудет доктора?.. Надя… Да где же ей!.. Где ей заниматься ими!.. У них бал… Еще добился ли до неё Степа? Отдали ли ей записку?.. О! Боже мой, Боже!.. И за что он так страдает, Господи?.. За его же доброе дело… Хотел помочь, других спасти — и вот… Что ж доктор? Когда же помощь?!.»

И наконец-то, в ответ на её отчаянные вопросы, раздался стук колес по их тихой, давно заснувшей улице. Все собаки подняли лай на этот непривычный шум. Не к ним ли?.. Кому же ехать здесь ночью?.. Неужели доктор?.. И мигом разлетелись все черные мысли! На душе полегчало, будто уж один приезд доктора должен облегчить её Пашу; она бросилась к дверям.

— Степа! Ты?..

— Я, Маша! Скорее отворяй! Доктор!

— Это мы, Манечка! Я привезла тебе Антона Петровича.

Верить ли своим ушам?.. Сама Надя! В такой час и прямо с бала!..

— О! Спасибо, спасибо тебе, милая!

— Пойдем скорее! Где же бедный Паша?.. Вот сейчас его доктор осмотрит… Даст Бог, поможет ему. Пойдемте, Антон Петрович.

Но Антона Петровича не к чему было торопить: он уже отворил двери в комнату.

Один опытный взгляд на больного сказал ему, что времени терять нельзя.

Павел лежал, как привезли его, совсем одетый.

— Ножницы! — прежде всего потребовал доктор, и тут же, вспомнив, что все при нем, он вынул из кармана портфель с инструментами.

— Кто здесь посильнее, — спросил он, нахмурясь, будто бы сердился, и тут же сурово прибавил, взглянув на Марью Ильиничну: — слез тут не нужно, слезы — лишняя помеха!.. Где отец его или старший брат? Кто-нибудь, чтоб поднять?..

Говоря это, доктор без церемонии разрезывал в длину блузу и всю одежду больного.

— У нас никого нет, — отвечала сестра Паши, Маша. — Отец ушел за доктором… Я помогу вам… У меня довольно силы.

Доктор посмотрел на маленькую, худенькую девушку, на её суровое лицо, дышавшее уверенной решимостью, и не сказал ни слова, только будто с еще большим ожесточением стал кромсать платье больного мальчика.

Мать Паши испуганно глядела на все происходившее. Помимо душевного страдания, она невольно прикидывала в уме, чего ей стоило заработать то, что доктор так беспощадно превращал в клочки. Такое чувство в сердце матери в подобную минуту, пожалуй, многим показалось бы мелочным, но таким счастливцам мы только можем посоветовать поблагодарить Бога за свое великое счастье. Тот человек, чьих нравственных бед и страданий никогда не увеличивала бедность, беспощадная нужда, — не смеет считать себя несчастным… Потери и горести — для всех равны, но для бедных людей все они во сто крат увеличиваются невозможностью помочь, облегчить болезнь и страдания средствами, которые у людей обеспеченных всегда под рукой. Нет горше и обидней несчастья, как невозможность доставить необходимое существу, за которое охотно отдал бы всю жизнь свою, всю душу!.. И бедная Марья Ильинична не задумалась бы отдать за сына всю кровь свою и душу, и не пожалела бы о них, a платье его она жалела потому, что не знала — откуда ей будет достать другое…

Надежда Николаевна могла, однако же, отчасти постигнуть, по той тоске, которая ce самое вчуже охватила при виде бедного страдальца, что должно было происходить в сердцах его матери и сестры. Она стояла бледная, крепко закусив губы, и следила за всеми движениями доктора, готовая помочь ему, служить, чем могла, по первому слову.

Доктор осмотрел, ощупал, выслушал больного, расспросил его, на сколько это было возможно, ни с кем не делясь своими заключениями.

— Его надо поднять, — скороговоркой вымолвил он наконец, снова окинув всех взглядом. — Поднять на простыне!.. Сбинтовать необходимо… Нет ли во дворе кого-нибудь? Мужчины?.. Вы не можете, — тут нужна сила.

В эту минуту со двора послышались тяжелые поспешные шаги.

— Папа! — прошептал Степа, который стоял, прижавшись к уголку.

— Отец! Слава Богу!.. — сказала Маша, выбегая в сени.

— Докторов разве добудишься? — послышался за дверьми суровый мужской голос. — Вот, спасибо, добрый человек, фельдшер из гошпиталя пришел со мной… То же, чай, не хуже другого доктора управится…

— Доктор есть! — отвечала Савину дочь его. — Идите скорей! Ему нужна помощь: одному невозможно…

Действительно, приход Савина с фельдшером был как нельзя более кстати. Едва через час они вдвоем с доктором управились над мальчиком, у которого ключица и позвонок оказались сломанными. Доктор приказал всем трем женщинам уйти из комнаты. Увидев, что она не может быть теперь нужна, Надя ушла в самый дальний уголок и даже заткнула уши, чтобы не слышать стонов и криков Паши. Обессиленная горем, Савина беспомощно рыдала, охватив плакавшего Степу, прижимая к себе его голову. Одна Маня не поддавалась горю. Мужественно борясь со своими чувствами, она, казалось, окаменела у порога комнаты, в которой бинтовали больного. Она первая вошла, как только стоны его утихли, наклонилась к его помертвелому лицу, но не смела еще верить, что страдания его унялись. Радостно забилось её сердце, когда Паша ей слабо улыбнулся и прошептал: