Начало жизни, стр. 55

— А не будут наши дисциплинированные сами портиться от такого соседства? — спросила Вера Ильина.

— Ты что, не веришь, что в нашем классе можно наладить дисциплину? — серьезно спросил ее Сорокин. — Самим нам надо поменьше бузить. Какие мы пионеры после этого, если боимся, что бузотеры плохо повлияют на нас? И всё равно они и так в классе, и влияют. Вопрос, кто кого.

— А вообще со всеми нами случается, — у нас вполне хороших нет, — ответила задумчиво Маша. — Но надо постараться.

Петр Николаевич вместе со своими добровольными помощниками просмотрел список и записал, кого с кем посадить. Он читал фамилию, а неразговорчивый староста — Ершов — коротко определял степень дисциплинированности. Он говорил лаконично: «бузила» или «порядочный человек», или «серединка на половинку». Когда подошла фамилия Сорокина, Ершов заявил:

— Самый завзятый бузотер…

Все рассмеялись, а он добавил:

— Посадить его с Тамарой Петровой, она любит языком трепать, а из него слово щипцами тянешь. Петр Николаевич тоже рассмеялся и сказал:

— Нет, Тамару лучше посадим с тобой, ты строже… А Сорокин с ней

только

спорить будет каждую минуту.

На следующий день реформу воплотили в жизнь. Ребят рассадили так, чтобы болтать на уроке стало невозможно, просто не с кем. Класс встретил новшество разноречиво. Кто радовался, понимая, в чем дело, кто удивлялся и приглядывался, — а что выйдет? А некоторые девочки, самые болтливые, сделали презрительный вид, показывая, что они выше всего этого и им глубоко безразлично, с кем их посадили. В душе они чувствовали себя урезанными в своих правах, но высказывать эту мысль вслух не решались.

В классе они сидели теперь по-новому — мальчишки с девчонками, притом разные по привычкам и характерам. Машу посадили с Колей Зайченко. В классе на уроках сделалось тише, болтуньи примолкли или перешёптывались через парту, что было труднее, чем болтать с соседкой. Мальчики стали, как будто, самолюбивей; все чисто мыли руки и не приходили в класс с оторванными пуговицами. Одно дело, когда сидишь с товарищем, который ценит тебя и понимает, а на такую мелочь, как грязные руки, и внимания не обратит. Девчонки же всё замечали. Они, если и не говорили вслух, то всё же морщились, а иногда даже отодвигались в сторону. Этого было вполне достаточно. Ребята стали осторожней и в выражениях, а уж если кто отпустит острое словцо, то старается действительно сказать поострее.

Маше эта «пересадка» очень понравилась. Она не раз говорила девочкам о том, что зря мальчишки воображают себя умнее, способней и вообще толковей девчонок: все одинаковы, а при желании мальчишек можно и обогнать. Девочки теперь краснели за Тамару, когда она, не поддаваясь никаким реформам, попрежнему отвечала на уроках глупости, утешаясь что она «хорошенькая и не пропадет». Вера даже стала по собственному почину заниматься с Тамарой по географии и грамматике.

Всё это было очень хорошо, но с Зайченко справиться не могли. Маше никогда не приходила в голову мысль о том, что с Колей не справляются и учителя, и даже собственная мать. Его надо было перевоспитать, а он поддавался этому очень плохо. Домашняя закваска, пример лихого, беззаботного и очень милого с виду отца были сильнее школьного влияния. Понять это, а тем более примириться с этим Маша никак не могла. Она страшно мучилась со своим соседом. Сама впечатлительная и живая, она иногда невольно смеялась его остротам, вместе того, чтобы сделать ледяное осуждающее лицо. И даже учительница смеялась, хотя он мешал вести урок. Наверно, он был особенно «трудным» именно потому, что озорничал добродушно, сохраняя вполне симпатичный вид и вызывая снисходительное к себе отношение. А по существу, Коля Зайченко мешал всем учиться, отвлекая внимание педагога своей необыкновенной персоной.

Глава девятая

Учительница пения организовала хоровой кружок и записала туда Машу. Раз в неделю певцы оставались после уроков и целый час репетировали песни, которые готовили к Октябрьскому празднику. Драмкружок занимался хоровой декламацией, и Маша тоже поспешила принять в ней участие. Их выстраивали на сцене, восемь человек ребят, и они декламировали.

говорили все восемь.

грозно вступал Сорокин,

вторила ему Тамара Петрова.

В хоровом кружке выделялась девочка из третьего класса, Сонечка Шорина. Учительница сразу заметила ее сильный, чистый голосок, и занималась с ней отдельно. Она радовалась даровитой девочке и прочила ей будущее знаменитой певицы.

И правда, слушать Соню всегда было приятно. Маленькая, хрупкая, она весело глядела на всех и легко, без смущения начинала петь. В такой маленькой девочке, в такой тоненькой шейке помещался такой сильный, покоряющий голос! Маша всегда смотрела на Сонечку с радостным удивлением.

— В нашей школе всего двенадцать пионеров, — сказал на одном из собраний Петр Николаевич. — К Октябрьскому празднику нам с вами надо будет знать, кто еще захочет вступить в пионеры. Это дело не простое, не каждый достоин носить пионерский галстук. Надо хорошо учиться, вести себя дисциплинированно, потому что пионер — всем пример. Те из вас, кто хотел бы вступить

в

дружную пионерскую семью, должны уже сейчас начать готовиться к этому торжественному событию. Ознакомиться с законами и обычаями юных пионеров, выучить пионерскую клятву — торжественное обещание.

«А мой неуд по естествознанию! — ужаснулась Маша. — Нет, сделаю всё, чтобы исправить. Иначе не примут».

Газета, полученная в премию за статью, учила: пионер не только сам должен быть хорошим, он должен вести за собой других ребят. Пионер — это организатор. «А какой же я организатор? — грустила Маша. — Я и выступать-то не умею. Стесняюсь, все слова теряю… Примут ли?»

А жизнь шла со своими радостями, тревогами и неожиданностями. Она заставила Машу заговорить, сказать речь на людном сборище на улице — и лучше бы не надо было говорить такую речь, лучше не было бы этого сборища!

В программе Октябрьского вечера выступление Сонечки Шориной было «гвоздем», лучшим украшением. Соня тоже готовилась вступить в пионеры. Свое выступление на Октябрьском вечере она рассматривала как первое пионерское задание и старалась на репетициях изо всех сил. Ей было приятно стараться: петь она любила больше всего на свете.

— Шорина заболела, — услышала Маша, придя в школу недели за три до праздника.

— У Сони Шориной дифтерит, — тихо сообщали друг другу девочки из третьего и четвертого класса.

Прошло три дня, и вдруг в вестибюле школы у вешалки появилось страшное объявление в траурной черной рамке: «Похороны ученицы 3-го «а» класса Сони Шориной состоятся в среду в три часа дня. Сбор у школы».

Как же быстро умирают люди! И как неразборчива смерть. Схватила нашу подружку, которая пела лучше всех, и бросила ее в ящик. Теперь ящик забьют гвоздями. Всё. На Октябрьском концерте Соня Шорина петь не будет. И вообще нигде больше петь не будет. Нет больше ее голоса, умерла Соня Шорина. А была бы, может, знаменитая певица… Но не будет.

Ребята ходили подавленные, ничего не понимая. Маша морщила лоб и молчала. Она была растеряна: как плохо, когда ничего не надо делать, всё кончено, уже ничем не поможешь. Как плохо быть бессильной против беды.

И вот среда, и уроки уже кончились. На улице перед школой стоят две белые лошади, покрытые белыми сетками. На катафалке маленький гроб, ему там очень свободно. Вокруг осенние цветы — фиолетовые, белые, красные. И еловые ветки.