Начало жизни, стр. 50

— Историки тоже нужны.

Сегодня вечером папа пришел очень поздно. Он был в новеньком темносинем костюме, чисто выбрит, в обшлагах рубашки — новые, серебряные запонки в виде маленьких самолетов. Мальчики уже спали, а Маша лежа читала в постели, когда мама подала ему ужинать. Он ел, то и дело отбрасывая рукой спадающую на лоб прядь, и рассказывал о том, как прошло празднование юбилея научно-исследовательского института, в котором он работал. Он рассказывал об иностранных гостях-ученых, приехавших на юбилей. Среди них были видные палеонтологи, ботаники, специалисты по беспозвоночным.

— Между прочим, любопытное совпадение. Помнишь мою скоротечную службу в «Заготпроде»? Шефом там был некто Гродзенский, с виду рафинированный интеллигент, — рассказывал папа. — Высокие залысины, на макушке реденький рыжеватый пушок, а по бокам точно по аккуратному куску рыжеватого моха приклеено. Черты лица тонкие, правильные, а неприятен, отталкивал сразу. Так вот, приезжают наши гости, смотрю я — батюшки мои! Гродзенский, и конец. Вылитый он, только пух на макушке весь вылез, блестит лысина, как полированная кость. А нам сопровождающий его представляет: профессор Шарло… Я смотрю на него — похож! Вылитый Гродзенский. Он на меня даже внимания не обратил, и я сразу устыдился: фантазия у меня всё еще мальчишеская. Ну каким это образом мог бы Гродзенский в Шарло переделаться? И зачем?

— Гродзенский никак не мог, конечно, их же всех посадили тогда, весь «Заготпрод». Выяснилось, что они организовывали казачьи восстания. Помнишь?

— Не всех. Именно его-то и не арестовали, Зоя говорила. Сбежать успел.

— Разве?

— Конечно. Потому я и подумал. Но, может, мне показалось.

— Может быть, Боренька. Да мало ли похожих людей на

свете?

А этот француз по-русски умеет говорить?

— Не умеет, так сообщил переводчик. Однако, все речи наши очень внимательно слушал. Он кому-то говорил, что начал брать уроки русского языка за месяц до отъезда сюда, так что отдельные слова понимает.

— Ну, вот видишь. Фантазия у тебя богатая… Ну, да без фантазии ученый немыслим. Сам посуди, зачем шпиону нужны ваши палеоботаники, физиологи растений и прочие почтенные ученые мужи? Шпиону интересна промышленность, разные военные секреты…

— Вероятно, ты права.

И они стали говорить на другие темы. А Маша почувствовала досаду: было бы куда интересней, если бы этот Шарло был шпион, его ловили бы и поймали. А то пишут в газетах и книжках про классового врага, а как он в жизни выглядит — она и не знает, не видела никогда.

Глава шестая

На следующее лето отец нашел дачу под Ленинградом. Снял комнату у сторожа, жившего на заброшенной мызе. Двухэтажный каменный помещичий дом был заколочен досками, и детям запрещалось лазить туда под предлогом того, что дом может развалиться. Конечно, они всё-таки залезли через окно, обследовали дом и нашли, что он в хорошем состоянии, хоть сейчас заселяй. Но их выводами никто не поинтересовался.

Сад, окружавший мызу, напоминал чем-то запущенный сад зоотехникума. Посреди клумбы, заросшей травой и маргаритками, торчал белый мраморный пьедестал с маленьким амурчиком. У амурчика была отбита левая рука. Пальчиком правой он прикрывал рот, призывая молчать и не выдавать какие-то тайны.

Одичавший сад, лес, луга… Опять Маша попала в этот заманчивый плен, в объятия природы, многоликой, могучей, успокоительной. Как добрый великан, природа охотно подбрасывала на своих ладонях-дорогах горстку ребят, торопившихся в лес, раздвигала перед ними кустарник, показывая кустики спелых ягод, опускала пониже ветви орешника. То и дело она подшучивала над детьми, удивляя волшебными переменами: утром вошли в лес узенькой голой тропкой, побродили до обеда, прошел мелкий дождик. Идут обратно, — а знакомая тропинка вся утыкана только что родившимися подосиновиками, точно пальчиками в оранжевых наперстках. Молодые крепкие грибки, сколько их! А в глубине леса, на просеке Маша находила большие семьи этих грибов — оранжевые шапки горели в траве, круглые, как панцыри черепах.

Проста и обыкновенна была эта земля, но она заставила любить ее. Любить эти солнечные просеки и сырые темные своды леса, этот осинник с клоком серой шерсти на ветке и сухой лепешкой навоза у корней — здесь ходит стадо на пастбище. Шелковые зеленые листки березы дрожат от легкого дыхания ветра. Теплый воздух пахнет можжевельником, — вот они, мягко-колючие кустики с зелеными и синими ягодами, — эти ягоды мама всегда находит в зобу у тетерок, когда потрошит их к обеду.

Огромные мшистые валуны, наполовину сидящие в земле, и прямые, бегущие к солнцу сосны! Полевой шиповник, певучие мелкие колокольчики, млечный путь ромашек на зеленом лугу! Бойкий ручей бежит меж высоких трав, и берега его краснеют от окиси руды, — что еще прячешь ты, земля, в неразведанных глубинах?

Проста и обыкновенна была эта земля, но она привязала к себе навсегда. Цветными нитками пестрых своих лугов она прошила детскую память так, что и лет двадцать спустя, в эвакуации во время войны, в далекой Туркмении Маше снились всё те же луга в русских колокольчиках и ромашках, снились жёлуди на жестких дубовых ветках, березовая роща и высокие травы, поющие на ветру, как свирель.

А мальчик, бегавший с сестрой по лугам и лесным оврагам, лет двадцать спустя не задумался отдать свою жизнь, увидев горе и беды родной земли. Под этими березами с шелковою листвой, на эти суглинки, на эту лесную тропу пролилась его молодая кровь, когда с оружием в руках загородил он врагу дороги, ведущие к сердцу страны. Не наймит, не пришелец из других краев, — плоть от плоти этой земли, кость от ее кости был советский солдат в годы великого испытания, в канун великой победы. Когда же, с каких пор он стал это ощущать? С рождения, с детства? Кто знает!

Мыза располагалась вдали от деревни, окруженная высокими елками. Словно сестры, взявшись за руки, стояли елки, спутавшись одна с другой темнозелеными бархатными ветвями. Макушки их были осыпаны яркорозовыми и изумрудно-зелеными маленькими шишками. У подножья — ковер золотисто-рыжей хвои.

Розовые шишки напоминали тот изумительный цветок, который вырос из дедушкиных семян. Мясистые розовые цветы качались на коротких толстых стеблях, прохожие заглядывали в окно.

У сторожа был огород. Небольшой, чтобы прокормиться семье. Иногда к сторожихе приходила в гости женщина, похожая на сутулую черную птицу: она была в черном платье, черной круглой косынке на голове, с маленькой кошёлкой, обшитой черным сатином. Ее звали мать Мелания. Она была монашка, — оказалось, что рядом с деревней находится женский монастырь.

Смешанное чувстве любопытства и отвращения испытывала Маша, поглядывая на монашку. Из черной кошёлки гостья извлекала разные чудеса: вырезанную ножницами белую бумажную кружевную занавеску на окно; бисерный кошелек самодельной работы; бутылку, в которой помещался большой зеленый огурец, невесть как попавший туда через узкое горлышко. Позже Маша узнала: еще весной, когда огурчик был маленький и рос на грядке, монашка засунула его вместе с веточкой в бутылку и оставила бутылку на грядке. Огурец рос в своей оранжерее, пока не заполнил всю бутылку. Тогда его сорвали с ветки и он стал удивлять людей. Пользы от этого не было никому, кроме монашки, которая ходила по домам показывать это чудо, а попутно обедать и пить чай.

У монашки была и другая бутылка, еще любопытней:

ней помещался целый деревянный домик яркокрасного цвета, с заборчиком, кустиками и яркозеленым деревом. Всё это было искусно вставлено по частям через горлышко бутылки, склеено в одно целое и закреплено, но об этом тоже не всякий догадывался, а Меланья не объясняла. Показывая эту бутылку, она говорила; «Терпение всему корень. Христос учил терпению. И мы должны терпеть советскую власть: мученикам

раю место уготовано».