Добывайки в воздухе, стр. 19

— А затем, — продолжал Под, — я снова ставлю рычаг так, чтобы он отходил от корпуса под прямым углом… и газ снова заперт. Неплохой клапан, да?

— Поразительно, — сказала Арриэтта, но тут ей внезапно кое-что пришло в голову. — А как же быть с газом — ведь он пойдет прямо в корзину?

— Он останется позади нас! — вскричал Под. — Неужели ты не понимаешь, деточка, — газ все время поднимается, и поднимается быстрее, чем спускается шар. Я все это обдумал; вот почему я хотел, чтобы резиновая трубка была длиннее, чем корпус; мы можем этот ее конец повернуть, куда захотим, но, куда бы мы его ни повернули, газ будет рваться кверху, а мы будем падать вниз. Понимаешь? Мы даже можем с самого начала приподнять конец кверху и прикрепить его к корпусу. Почему бы и нет?

Несколько минут Под молчал, обдумывая эту мысль.

— Да и газа будет не так много… стоит мне приноровиться. Надо только выпускать его постепенно.

В последние дни, полные волнующих событий, Арриэтта не раз вспоминала Спиллера. Как бы ловко он приладил сетку — дело Хомили и Арриэтты, — когда шар стал наполняться газом из рожка! В то время как Под регулировал подачу газа, они — голыми руками или при помощи костяного крючка для вязанья — подтягивали ячейки: очень утомительное занятие. Заключенная в сеть оболочка росла, раздувалась, пока буква "й" в надписи "Чай на берегу реки" не приобрела нужных размеров.

— Экватор, — сказал им Под, — должен делить шар ровно пополам, чтобы подвесной обруч висел прямо и корзина не кренилась.

Как бы Арриэтте хотелось, чтобы Спиллер был вместе с ними, когда они в первый раз подвешивали корзину к подвесному обручу стропами из рафии! Они делали это, стоя на платформе, перекинутой через открытую музыкальную шкатулку; чтобы удержать корзинку, в нее для веса положили ключи.

А в тот раз, когда они впервые поднялись под потолок, и Под, осторожно орудуя рычагом клапана, мягко посадил их на землю! Уж Спиллер не дал бы Хомили выпрыгнуть из корзины, как только она коснулась пола. Это была роковая ошибка: с ужасающей скоростью шар снова взмыл вверх и ударился о потолок с такой силой, что Под и Арриэтта чуть не вылетели из корзины на голову Хомили, которая, заливаясь слезами, в отчаянии металась внизу. Прошло немало времени, пока им удалось спуститься, хотя они полностью открыли клапан. Все это совершенно вывело Пода из равновесия.

— Ты должна помнить, Хомили, — хмуро сказал он, когда снова привязанный к музыкальной шкатулке шар медленно съеживался, освобождаясь от газа, — что ты весишь столько же, сколько два ключа от кожаного саквояжа и полтора рулона входных билетов. Ни один пассажир не должен выходить, а тем более выскакивать из корзины до тех пор, пока шар не сожмется до конца. — У Пода был очень серьезный тон. — Нам повезло, что тут есть потолок. Представь, что мы были бы на открытом воздухе… Знаешь, что произошло бы?

— Нет, — хрипло прошептала Хомили, вытирая щеки тыльной стороной руки и в последний раз всхлипывая.

— Мы с Арриэттой взлетели бы на двадцать тысяч футов, и нам был бы каюк.

— О господи! — прошептала Хомили.

На такой огромной высоте, — продолжал! Под, — газ стал бы расширяться так быстро, что разорвал бы оболочку. — Под укоризненно посмотрел на жену. — Разве что у нас хватило бы присутствия духа открыть клапан и держать его открытым все время подъема. Но в этом случае, начав наконец спускаться, мы спускались бы слишком быстро. Нам пришлось бы все выбросить за борт — балласт, снаряжение, одежду, продовольствие, возможно даже — одного из пассажиров…

— О нет, нет! — прошептала Хомили.

— И, несмотря на все это, — закончил Под, — мы, вероятно, все равно потерпели бы крушение.

Хомили молчала; внимательно вглядевшись ей в лицо, Под продолжал, но теперь уже мягче:

— Это не увеселительная прогулка, Хомили.

— Я знаю! — горячо сказала она.

Глава двадцать первая

Но когда (двадцать восьмого марта) они в последний раз распахнули окно и, оставив его открытым, медленно поплыли на воздушных волнам навстречу бледному весеннему солнцу, Арриэтте это показалось настоящей увеселительной прогулкой. Момент отлета наступил неожиданно, ведь он зависел от погоды и ветра, и предсказать его, было трудно. Вечером они легли спать как обычно, а утром, еще до того, как Мейбл и Сидни принесли им завтрак, Под, изучающе посмотрев на ветку дуба за окном, объявил, что настал Знаменательный День.

Арриэтте трудно было в это поверить, да и сейчас по-прежнему казалось невероятным. Они летели совершенно бесшумно, словно во сне…

Только что они были в комнате, пропахшей запахом заточения, а в следующий миг — легкие, как пушинка, парили над необъятной панорамой, над окутанными светло-зеленым покровом лугами и холмами, теряющимися вдали.

Пахло влажной землей; на мгновение этот свежий запах уступил место чаду из кухни миссис Плэттер. Отовсюду доносилось множество негромких звуков — звяканье велосипедного звонка, топот лошадиных копыт и ворчливый мужской бас: "Но, милая…". Затем вдруг послышался голос миссис Плэттер, которая стояла у окна:

— Надень пальто, душенька, если ты собираешься быть там долго…

Посмотрев вниз на гравиевую дорожку, добывайки увидели мистера Плэттера, который, держа в руке сумку с инструментами, направился на островок. Сверху он выглядел очень странно — голова казалась ниже плеч, а прямо из-под них мелькали ноги.

— Будет достраивать клетку, — сказала Хомили.

Они рассматривали — без особого любопытства — игрушечный городок мистера Плэттера, казавшийся с высоты собственным планом, и реку, уходившую змеясь к трем тополям, которые Под называл ПЗ [1].

За последние несколько дней он пристрастился к сокращениям воздухоплавательных терминов, например, называл музыкальную шкатулку ВП [2]или ТО [3]. Сейчас, поднявшись над поблескивающей шиферной крышей дома, они осторожно выясняли, какова их ОВ [4].

После многократных пробных подъемов к потолку и спусков на пол добывайки привыкли к корзине и чувствовали себя в ней как дома. Арриэтта — она отвечала за балласт — взглянула на родителей. Под стоял, положив руку на рычаг самопишущей ручки, другими словами — на рукоятку клапана, со спокойным и сосредоточенным видом. Хомили, хотя и бледная, деловито перекладывала на другое место моток якорного каната, так как один зубец якоря просунулся через дно корзины.

— Может, за что-нибудь зацепился, — пробормотала она.

Якорь был сделан из двух открытых английских булавок, прочно примотанных проволокой одна к другой.

Под, много дней подряд при помощи листьев дуба изучавший направление ветра, заметил, в то время, как плавно, словно вальсируя, они кружили над крышей:

— Ветер попутный, но слишком слабый. Два билета, Арриэтта, — добавил он, не спуская глаз с дерева. — Немного подождем, посмотрим, что это даст.

Арриэтта оторвала от рулона два билета и кинула их за борт. Они, трепеща, опустились на шифер крыши, скользнули и замерли.

— Еще два, — сказал Под и тут же, глядя, как неотвратимо надвигается на них дерево, добавил: — Лучше три.

— Я бросила уже на шесть шиллингов, — запротестовала Арриэтта.

— Хорошо, — сказал Под, заметив, что пар идет вверх. — Пока хватит.

— Но я уже кинула, — сказала Арриэтта.

Они пролетели над дубом на безопасном расстоянии: шар продолжал подниматься, земля уходила вниз.

Хомили посмотрела за борт.

— Осторожней, Под, — сказала она.

— Все в порядке, — успокоил ее Под, — сейчас я его спущу.

Несмотря на то, что конец резиновой трубки был поднят, они почувствовали запах газа.

Даже на такой высоте все звуки были отчетливо слышны. До них доносился стук молотка — это мистер Плэттер сколачивал для них клетку, и — хотя казалось, что железная дорога далеко, — громыхание колес на стрелках. В то время как они снижались — быстрее, чем ожидал Под, — их увлекло воздушным течением за пределы сада и понесло по нисходящей спирали над шоссе; его широкая, освещенная солнцем лента, извиваясь, терялась вдали. С одного бока лента эта казалась обтрепанной — из-за тени, падавшей от живой изгороди и хилых придорожных деревьев. По шоссе медленно ползла крестьянская повозка; спереди с поводьями в руках сидела женщина, сзади спал мужчина.