Мой тайный дневник, стр. 2
Миша был прав: пока что я еще не совсем дурак, и поэтому я сказал:
— Правильно, лучше буду собирать на мотоцикл.
Равноправие
У нас в школе больше двадцати классов, и в этих классах больше двадцати председателей. Но это еще ничего. Беда в том, что из этих больше чем двадцати председателей больше половины — девчонки! Мы спрашивали нашего пионервожатого, как же это так. Ведь он же мужчина и не должен был бы этого допускать! А он нам ответил, что все, мол, в порядке — у нас равноправие. Я ему, конечно, поверил, но мне все-таки это не нравится.
Ежа говорит, что равноправие означает: что мальчик, что девочка — все равно. Но это все-таки неправда! Поставь девчонку в ворота и играй в футбол — сразу будет видно, равноправие или нет. Да и на дерево девчонка не влезет. А если и влезет, все равно упадет. И теперь посудите сами, какое же это равноправие!
Когда в нашем классе избирали председателя и предлагали Анчу Парикову, я кричал, что за девчонок я не голосую. Учительница меня спросила, почему вдруг так, но я ей ничего не ответил. Учительница и без того заступается за девчонок, сама ведь была девочкой!
Вот мы и выбрали Анчу Парикову.
Зато, когда мы шли из школы, я подставил Анче ножку, чтобы она не думала, что можно теперь задаваться, раз она председательница. За это она стащила с меня шапку и закинула через забор. — Так тебе и надо! — сказал Миша Юран. — Незачем было начинать. А теперь не ори! — и подсадил меня на забор.
Я разозлился еще больше:
— Все девчонки — глупые гусыни! Умеют только зубрить да ябедничать. А чуть что — сразу в рев. Я равноправия не признаю и Анчу Парикову тоже.
Но Миша со мной не согласился. Он сказал, что Анчу признает: ведь орал-то я, а не она. И за пилку дров она получила пятерку, а я тройку. Да еще отпилил себе кусок ногтя.
Тогда Гонза стал дразниться:
— Миша хочет жениться!
И все засмеялись.
А я сказал:
— Замолчи! Это ты хочешь жениться!
Ведь Миша — мой товарищ.
Все начали кричать: «Жених! Жених!» — но мы всех разогнали, потому что Миша самый сильный. Дальше мы шли уже вдвоем и разговаривали только между собой. Мне было не по себе из-за этой Анчи, но я не хотел о ней говорить, чтобы Миша не подумал, что я тоже думаю, что он хочет жениться.
Но Миша начал сам и сказал, что есть такие девчонки, которые могли бы быть даже ребятами, а есть и ребята — хуже баб.
Я сознался, что теперь и сам это понимаю, раз Анча получила пятерку и за дрова и за вышивание, а я получил тройку и за дрова и за вышивание.
Миша сказал, что тут никто не может выбирать, кем он будет, девчонкой или мальчишкой. Вот он, Миша, должен был родиться девчонкой, потому что его родители очень хотели девочку и даже, когда он учился в первом классе, не стригли ему волос. Но потом отец повел его и постриг, и тогда уж родители окончательно примирились с тем, что он будет мальчиком.
Лично я был рад, что он мальчик.
Потом я сказал:
— С этим равноправием я так не думал, я девочек признаю, даже и Анчу Парикову… — И еще я сказал: — Если б ты был девочка, и я бы тогда хотел быть девочкой. А если бы это было никак нельзя, то я бы тогда на тебе женился.
Миша — самый умный на свете.
Стенная газета
Наша стенная газета висит в шестом классе. У нее большая слава — все приходят ее читать.
В сентябре мы избирали редакционную коллегию и тогда еще никак не предполагали, что будем такими знаменитыми.
И все-таки всем нам хотелось быть избранными. Ведь в газете указываются имена членов редколлегии, и всем кажется, что они-то и есть самые умные.
Но Анча Парикова сказала, что все не могут войти в редколлегию. Надо кому-то взять на себя и заботу об овощах на мичуринском поле.
И тогда мы избрали только Бучинского и Элишку Кошецову как корреспондентов; Анчу Парикову и меня, Мирослава Фасольку, как художников. И это было очень правильно.
Анча умеет рисовать предметы земные, а я — небесные; ну, значит, ракеты, корабли, спутники и вообще Вселенную.
А Миша? Он тоже в редколлегии и тоже по небесным делам, ведь это он дает нам информацию по астронавтике.
А Канторис? Тот может заниматься в газете только техникой, больше он ничего не знает. Есть у нас также и четыре помощника, ну и, конечно, председатель редколлегии, то есть главный редактор. Это Анча Парикова.
Первую стенную газету мы делали у нас дома, и она становилась все больше и больше, потому что мы решили не только под ней подписаться, но и поместить собственные портреты.
Анча потом пририсовала ко всем корреспондентам гусиное перо, а к художникам — кисть.
Миша оказался на космическом корабле, а я — на самом его хвосте, там, где вырываются языки пламени.
Чтоб все поняли, что Канторис отвечает за технику, он нарисовал себе искусственную голову…
Стенная газета всем понравилась. Только один Червенка остался ею недоволен. Он даже пришел в ярость от всех наших выдумок.
А мы-то еще хотели избрать его в редколлегию, потому что он все знает! Но оказалось, что он знает только тогда, когда его вызывают к доске. А когда не вызывают, ничего не знает.
Это странно. Канторис, наоборот, ничего не знает, когда его вызывают, а когда не вызывают, знает о технике решительно все.
Потом мы выпускали стенные газеты каждые две недели, и они отражали все наши классные события, а также критиковали в них лентяев и обманщиков.
Некоторые ребята нас страшно боялись, но зато мы не боялись никого.
Если кому-нибудь не хотелось приходить на редколлегию, он не приходил.
Но я ходил все время, и Анча Парикова тоже, потому что мы очень любим рисовать. И вот получилось так, что, кроме нас с Анчей, все перестали делать газету. Тогда Анча сказала:
— Мне что-то это не нравится! Сначала все в редколлегию прямо лезли, а теперь даже и не показываются, отлынивают, и нам приходится вдвоем работать за всех.
Я сказал, что Миша-то ведь больной, и ни капельки здесь не соврал.
— Знаешь что? — решила Анча. — Мы стенную газету прекратим выпускать. Подумай сам: что же нам рисовать, если корреспонденты ничего не написали? Лучше давай в среду созовем собрание отряда и обо всем поговорим.
Собрание, конечно, было собрать недолго — ведь Анча сама председатель.
Еще перед началом собрания я сказал и Бучинскому и Канторису, на которых я очень сердился:
— Вот как сместим вас с должностей, тогда узнаете!
Бучинский испугался — на отрядных собраниях обыкновенно бывала и учительница.
Но Канторис даже не дрогнул. И даже утешал тех, кто вместе с ним прогуливал редколлегию:
— Ничего, не бойтесь, я скажу речь за всех. Вы только сидите тихо, а я уж знаю, что сказать.
Мы сели, и Анча стала отчитываться о работе редколлегии.
Все молчали. Потом поднял руку Канторис и сказал:
— Я хочу выступить с самокритикой, сказать за всех, кто должен был делать стенную газету и не делал. Значит, так: мы самокритично признаем все свои недостатки, ведь это долг каждого хорошего пионера. Я думаю так: если уж пионер попал в редакционную коллегию, то он должен работать, а не лентяйничать, как мы. А если уж он ничего не делал, то должен хотя бы во всем признаться. Вот мы и признаемся — то есть выступаем с самокритикой.
Но на собрание пришел и Миша, потому что гланды к этому времени у него уже вырезали. И Миша сказал:
— Знаешь что, Канторис, ты говори только за себя. Чего ты говоришь за всех? Мне твоя самокритика не нужна, потому что я не ходил на редколлегию из-за гланд.
Канторис разозлился:
— Ну, значит, к Юрану моя самокритика не относится. Он, наверно, думает, что гланды важнее самокритики… Конечно, критиковать самого себя не каждый может.
Но Миша сказал:
— Ты все можешь. Тебе только делать что-нибудь трудно, а критиковать куда как легко.
Канторис так и подскочил, но сказать больше ничего не успел, потому что начала говорить учительница.