Единственная, стр. 42
— Не обращай внимания на пьяную свинью. Садись сюда.
Он неторопливо погасил сигарету в пепельнице, вышел из комнаты, принес стакан воды и выплеснул ее в лицо «умирающему» Карчи. Тот встряхнулся как мокрый пес, заржал как дурак и довольно быстро встал. Не обратив никакого внимания на меня, шатаясь подошел он к столу и начал перебирать бутылки: не осталось ли выпивки. Он явно начисто забыл все, что было до того, как его облили водой. Зато я помнила. И не могла больше видеть его.
Музыка внезапно смолкла. С транзистором что-то случилось, мелодия оборвалась на полуслове (английском). Парочки не расходились, ждали. Валович стучал по транзистору, вертел кнопки — молчание. В комнате висел густой дым, и оттого, что стало тихо, вдруг полезли в глаза разбросанные стулья, скатанные ковры по углам, переполненные пепельницы и множество грязных рюмок. Мамочки! Прямо как в сомнительных фильмах! Интересно, когда они успеют все это убрать? Даже паркет облили. Хотела бы я видеть, как Карчи будет натирать полы! Сдается мне, погорит он на этом деле, если только нет у них уборщицы, что вполне возможно у таких аристократов. Только дым не выветрится и за неделю.
— Ты не можешь открыть окно, Эрик? — попросила я Петерсона (его зовут Эрик, но он правда не швед).
— Боже упаси! — крикнул жених. — Не надо, Олиночка! Дамы простудятся. Не могу я взять такого груза на совесть!
Ха! «Дамы».
— Тем более мы сейчас будем играть в фанты. Хорошо?
Стали рассаживаться, девчонки хихикали, жених распоряжался вовсю. Идиот! Кому интересны фанты? «Летает, летает, доска летает, деточки пальчики не поднимают!»
Подняли пальцы добрая половина. Жених стал собирать фанты. Один отдал ботинок, другой — пиджак, третья — кожаный пояс. Карчи, давно ходивший в одних носках, спустил с плеч тонкие подтяжки, выскользнул из брюк и бросил их жениху. Грянул хохот. Я было оторопела, но Карчи был такой смешной в пиджаке и красных трусиках, что и я не удержалась от смеха.
Вот умора!
На бутылке срезалась и я. Напрасно я спорила, что бутылка летает, если ее подбросить. Моя туфля отправилась к жениху. Носовой платок он не взял: полагалось отдавать что-нибудь из одежды. Минуту спустя я охотно отдала вторую туфлю: они немного промокли, пусть хоть подсушатся. Игра продолжалась, многие уже щеголяли в трусиках, и уже становилось неладно — одна десятиклассница отдала в фанты свой свитер и осталась в комбинашке. Не думала я, что она на это способна.
— Может, пора разыгрывать фанты? — шепнула я Петерсону. — Скажи этому ослу.
Петерсон посмотрел на десятиклассницу.
— Еще четыре круга, — отметил он.
Четыре круга! А на ней всего четыре вещи и осталось. Если не раньше…
— Послушай, — дернула я Петерсона, — но ведь это ужасное свинство. И не дыми ты, как фабричная труба.
Он взмахнул рукой и погасил сигарету.
— Ничего, ее это не смущает.
Мы заговорились и не подняли пальцев, когда назвали ракету! Эрик отдал галстук, а у меня ничего уже не было.
— Давай свитер! — орал жених. — Или юбку!
— А больше ничего? — крикнула я. — Вот носовой платок.
— Не годится, — заржали все. — Помоги расстегнуть «молнию», Эрик!
— Я помогу!
— Не ломайся, Оленька!
— Не задерживай игру!
Жених подошел ко мне, но, не успел он до меня дотронуться, я оттолкнула его с такой силой, что он налетел на стол и свалил рюмки.
— Не выпендривайся! — кричали мне. — Играть так играть!
— Нужна нам такая!
Карчи прикрикнул на них, обнял меня за плечи.
— Ну сними свитерочек. Ведь тут тепло. Ну!
Я могла снять свитер — под ним у меня была еще красная майка, бабушка заставила меня ее надеть. Но я уже поняла, что тут делается, зачем жених все это затеял. Гнусный убийца, распутник! Алкаши, болваны, развратники!
— Пусти! — вырвалась я от Карчи. — Отдайте мои туфли! А ну-ка давайте мои туфли!
Жених смеялся. Все смеялись, отвратительно кривляясь в дыму. Жених прыгал передо мной, держа под мышкой мои промокшие мокасины. Рассвирепев, я попыталась их вырвать, но он увернулся и свалился на тахту. Идиот, думал, что я с ним начну бороться. Я хорошо знаю, что он так думал, и хорошо знаю почему! Знаем! Все уже знаем! Я протолкалась через толпу полураздетых идиотов, в одних чулках выбежала в прихожую и набросила пальто. Но уйти я не могла. Не могла же я уйти ночью босиком!
Спас меня Петерсон. Пришел и спас меня.
— Не сходи с ума, — и он подал мне туфли. — Есть из-за чего реветь. И ступай отсюда.
Дверь не поддавалась. Напрасно я дергала ее. Петерсон снял цепочку, и дверь сразу открылась.
— Пока, — напутствовал он меня. — И плюнь на это.
Он вернулся в квартиру.
Ну и странный же этот Петерсон! Словно и в самом деле швед. Только он не швед.
Ну, знаете, я совсем иначе представляла себе родео. Хулиганы! Впрочем, откровенный хулиган — один Карол Шантал. Остальные здорово маскируются. Но единственным по-настоящему замаскированным человеком мне кажется Эрик Петерсон. Совершенная загадка в маске. Честное слово, так они меня взбесили, что, если бы не мой характер, я бы пошла за милицией. Пусть бы их забрали, как ту парочку, что занималась непристойными делишками за оградой катка. Но человек с характером доносить не может, как бы ему ни хотелось. Ха, первая эпоха! Интересно, как выглядит вторая. И вообще лучше всего плюнуть на них, как советовал Петерсон. И на Имро плевать, вот и все. Все это ужасная гадость, потому что ни с кем, ну абсолютно ни с кем на свете нельзя поговорить по душам. Даже с молодыми. Разве только с Сонечкой или Рудко. Или с детьми, которые еще не умеют говорить. Но сколько же таких детей? Мало. Во всем нашем доме только четверо. А в нашей семье ни одного. И уже не будет у нас младенчика. И вообще. Завидую этому болвану Йожо Богунскому, у него есть хоть обезьяна, он целыми днями с ней разговаривает. Он знает, как она его ждет, когда он возвращается из школы, и что она его любит больше, чем все люди на свете. А меня никто не любит. И ладно, и плевать мне на все. Только грустно мне, ох, нестерпимо грустно, хуже, чем бегемоту, в миллион раз хуже, чем Клеопатре и всем диким зверям, которые хорошо знают, что никогда в жизни не убежать им из клеток в тропические джунгли.
Я шла и никак не могла понять, почему меня снова несет к Дунаю, хотя там холоднее всего. Сначала я думала, что мне хочется посмотреть, не плывут ли на льдине потерпевшие крушение. Потом — что спущусь по лесенке к воде и попробую рукой, действительно ли она кипит или шумит просто так. И посмотрю, покрываются ли деревья белым инеем…
24
Мне казалось, я хожу целую вечность. Только на набережной Толстого я наконец сообразила, что хожу-то я вовсе не для того, чтобы посмотреть, как намерзает иней на деревья, — я уже в третий раз плетусь мимо дома тети Маши, перед которым нет никаких деревьев. Сообразив все это, я влезла на невысокий фундамент ограды, схватилась за чугунную решетку и заглянула в кухню тети Маши. Вот это-то и тянуло меня сюда, и ради этого я и пришла к Дунаю, хотя тут холод чувствовался сильнее.
Тетя Маша ходила по ярко освещенной кухне, носила что-то в угол, на стол, переливала. Стола не было видно, но я могла спорить с кем угодно на тысячу крон, что она кладет в сбивалку масло и молоко, чтобы взбить сливки. Конечно же! Вот она включила ток. Сбивалка загудела так, что даже до меня долетел слабый звук. Господи, какая она милая с ее сливками! Если бы я сейчас позвонила у дверей, она мигом потащила бы меня в кухню и начала бы пичкать. И ни о чем бы не стала спрашивать. Ждала бы, пока я сама разговорюсь, а тем временем болтала бы о всякой чепухе. И я бы знала, что она болтает вовсе не для того, чтобы я слушала, а для того, чтобы дать мне время. И я поддерживала бы эту игру, а потом решилась бы заговорить.
Только бы не было дома дяди Томаша! И в особенности Бабули. А в самом деле, где же Бабуля? На кухне ее нет, а в комнатах темно. Там ее наверняка тоже нет, потому что один раз, на турбазе, когда мы оставили ее в темной умывальной, она чуть не рехнулась.