Единственная, стр. 41

Между домами было немножко теплее, чем у Дуная, зато и прохожих было во сто раз больше. Я встретила Кинцелку и страшно «обрадовалась». В самом деле, только ее мне недоставало для полного счастья. Конечно, она была не одна, а с парнем, за которого ее хотят выдать замуж по окончании школы. То есть не он должен кончить школу — он уже работает, — а Кинцелка. У нее есть младшие сестры, вот и говорят, будто мать хочет как можно скорее повыдавать их замуж. Наверное, это правда, потому что парочка держалась под ручку. Или они просто пользовались туманом. Пес их знает! А что мне до них?

— Ой, приветик! — удивилась Кинцелка. — Ты тоже туда идешь?

— Нет, — сказала я, — я не туда. А куда это?

Дело в том, что мне вдруг стало интересно, куда ходят с женихами, в особенности куда ходит Кинцелка.

— Да к Шанталу! Его старики смылись на два дня. Карчи дает родео. Сегодня первая эпоха.

Вот как! Родео, эпоха первая! Дает Карол Шантал, ученик одиннадцатого класса, красавец и хулиган.

— Ну пока, — тронулась я дальше.

— Ладно, всего, — согласилась Кинцелка, а жених начал уговаривать, чтобы я пошла с ними, что Карчи будет в восторге от нового явления. Кинцелка кисло молчала. Еще бы — не хотела, чтобы я пошла с ними. Именно это меня подзадорило.

— Вы уверены? — защебетала я нарочно, как жаворонок.

— В чем я уверен? — тупо спросил жених.

— В том, что Карол Шантал обрадуется.

— Карчи-то? Господи боже мой, это же яснее ясного!

Господи, что нашла Кинцелка в этом парне? Таращит глаза, как тюлень, а когда разговаривает, чуть ли не касается носом собеседника. Да если б еще нос как нос. А то ведь носишко! Курносый носишко с шишкой на конце. Он прямо-таки теснит меня этим носишком, а я не могу подвинуться — жених уже схватил меня под руку и потащил за угол, к дому Шантала, и Кинцелка уже совсем не Кинцелка, а кислый огурец, а меня чертовски забавляет, как жених толкает ее локтем в бок, заставляя превращаться в кисло-сладкий огурец, и в конце концов она через силу, но очень сладенько пропищала:

— Факт, если у тебя нет другой программы, пошли с нами.

Эх ты, ящерица, программа у меня действительно совсем другая! Но я, если хочешь знать, нарочно пойду. Хоть время убью, а туманом я достаточно надышалась, и ходить по улицам больше неохота.

Карчи встретил нас радостно. Великолепно разыграл сцену встречи, так что я чувствовала себя принцессой, которую приветствует в своем замке какой-нибудь аристократ. Он пятился передо мной через две шикарные комнаты и ввел меня в третью, а может быть, в тринадцатую, раз уж все было как в сказке. И все бы хорошо кончилось (как в сказке), если бы тринадцатая комната не была отделена от предшествующих красным занавесом, и Карчи не запутался бы в этом занавесе, как в сетях, и если бы он в итоге не приземлился бы на животе, а сорванный занавес не покрыл бы его, подобно траурному покрову. И сразу обнаружилось, что мы вовсе не в сказке, и ничто хорошо не кончится, а, наоборот, все начинается очень подозрительно. Потому что комната, конечно, была не тринадцатой, а всего-навсего третьей, из чего следует, что в ней не было никаких тайн, а стояли обыкновенные кресла и тахта, и на них тесно сидела молодежь. Это бы еще ничего, но подозрительным был стол, заставленный рюмками и бутылками, и, если пристальнее всмотреться в присутствующих, можно было ясно заметить кое-какие подозрительные признаки.

Когда Карчи полетел, все захохотали, вскочили, человека четыре бросились его поднимать и, окутанного занавесом, раскачали и бултыхнули на тахту. Остальные с визгом катались по полу, и, когда они более или менее успокоились, я и увидела, что выглядят они как-то подозрительно. Кроме Кинцелки, здесь была еще одна наша девчонка из параллельного класса. Потом две десятиклассницы и куча мальчишек, более или менее знакомых. Из нашего класса был Валович, из «Б» — Петерсон (хотя он и не швед), остальные на год-другой старше нас. Когда все уселись, я убедилась окончательно, что вид у всех максимально подозрительный. За исключением Петерсона. Он единственный нормально сидел в кресле, его гладкие волосы невыразительно-светлого цвета были зачесаны набок и разделены старомодным пробором. Он курил, но не казался подозрительным.

Все столпились вокруг меня. Жених наполнил рюмку, одну сунул мне в руку — надо, мол, выпить за встречу. Я огляделась. Все чокнулись со мною. Мне было ясно, что кое-кто из моих одноклассников предпочел бы увидеть меня в преисподней. Ха-ха, еще бы! Я пригубила. Ух, черт, крепкое! Все ждали, как я отреагирую.

— Блеск, — сказала я. — Сколько звездочек?

Я знала — алкоголь измеряется звездочками. Три, пять, семь — всегда нечетные числа, и чем больше число, тем крепче. У нас дома на Новый год была бутылка только в пять звездочек.

Все заржали. Жених обхватил меня за плечи и, казалось, носом воскликнул:

— Нисколько, Олечка! Это водка. У водки не звездочки, а градусы.

— Водка! — выкрикнул кто-то из ребят. — Московская, советская. Не бойся, пей, прогрессивная, с гарантией!

Осел! Намекает на моего отца.

— Ну же, Олечка, — приставал жених, — до дна, Олиночка!

Олиночка! Кто это тебе «Олиночка»? И катись подальше, не хватай меня, а то как тресну прямо при твоей Кинцелке!

— Нет, — я резко поставила рюмку, стукнув по стеклянной доске на столе. — С меня хватит. А что, собственно, вы отмечаете?

— День рождения Карчи!

— Который был месяц назад?!

— Но тогда сыночек в белой рубашечке пировал под крылышком родителей.

— А теперь его предки тю-тю!

— Эй, эй, эй! — Карчи начал выпутываться из-под занавеса.

Он что-то бормотал, вздыхал и жалобно посматривал на меня. Я все еще стояла около тахты. Сесть было некуда.

Валович все время ловил транзистором Люксембург. Приемничек внезапно взвизгнул, запищал — и неожиданно громкая музыка заполнила задымленную комнату.

Парочки повскакали, начали танцевать. Играли блюз, но они шпарили твист. Им, видно, хотелось извиваться и выламываться — танцевали довольно вызывающе. И у меня заходили ноги. Я подумала: хорошо бы меня пригласил Петерсон. Мы бы с ним танцевали прилично. А он сидел, как морковка в грядке, курил, и я еще по нашему школьному вечеру знала, что он не танцует. Жених, к счастью, отплясывал с Кинцелкой. Стало куда веселее. С музыкой ведь всегда веселее.

Валович танцевал один, транзистор висел у него на шее, и сначала он казался мне ужасно комичным. Сначала, пока я не заметила, что он едва стоит на ногах, колени у него подгибаются, и все движения у него куда более старческие, чем у моего дедушки из Кисуц. Костюм у него измялся, а волосы были острижены под дурачка, и это удивительно было ему к лицу. Взгляд у него был какой-то бесцельный, словно он, прищурившись, всматривался в самого себя. Всматривайся хорошенько, пьяный молокосос! Жаль, что не можешь посмотреть на себя со стороны. Увидел бы картину отравления алкоголем. Вот нарисую тебя и завтра в школе покажу тебе твой портрет. Сразит он тебя наповал, Валович! Завтра? Твое счастье! Завтра я тебе уже ничего не покажу. И закрой рот, господи, смотреть противно!

— Ольга, — вздыхал на тахте Карчи, — ох, как мне плохо, Ольга! Да ты садись, Оленька. Тебя ведь Оленькой зовут?

— Нет, — засмеялась я, — Евой!

В седьмом классе этот Карчи с ума сходил по моей подружке Еве.

— Ева… — пробормотал он. — Какая Ева? Подойди поближе, не слышу. Орут, как павианы.

Я села на тахту и тогда заметила, что Карчи белый как полотно, глаза у него провалились, а рот приоткрылся — помирает, и только! И двигаться перестал… Я оцепенела от страха, хочу позвать кого-нибудь, но в этом диком гаме собственного голоса не услышишь… Я коснулась руки Карчи — может, уже похолодела? Он приоткрыл глаза, схватил меня и жутко простонал:

— Поцелуй меня, ну же, скорее!

Я вырвалась, вскочила и, не будь Петерсона, пулей вылетела бы на улицу. Но Эрик Петерсон поднялся, остановил меня и сказал: