Сатанстое [Чертов палец], стр. 29

— Придерживаясь вашей системы взаимности, вы мне позволите задать вам несколько вопросов?

— Сделайте одолжение! На вашей откровенности я намерен построить мое дальнейшее поведение!

— Скажите, говорили вы когда-нибудь об этом вашем сердечном желании мисс Мордаунт?

— Да, говорил, и в самых ясных выражениях, не допускающих ни малейшего сомнения!

— Вероятно, вчера ночью, на проклятых ледяных глыбах, в то время, когда она думала, что ее жизнь в ваших руках, не так ли?

— Вчера об этом не было произнесено ни одного слова! В эти страшные минуты мы оба думали совершенно о другом!

— Было бы не совсем великодушно воспользоваться такими минутами растерянности, страха девушки…

— Майор Бельстрод, помните, что я не позволю…

— Бога ради, милый Корни, остановитесь! — сказал майор самым мирным и дружелюбным тоном. — Между нами не должно быть недоразумений. Ничего не может быть глупее, когда люди, не желающие причинить друг другу ни малейшей царапины, начинают говорить громкие слова о чести, в то время как честь тут решительно ни при чем. Я совсем не желаю ссориться с вами, мой юный друг, и если у меня случайно в разговоре сорвется какое-нибудь необдуманное слово, то заранее прошу вас простить его мне и не тянуть меня сейчас же к ответу за него!

— Довольно, мистер Бельстрод! Поверьте, и я не хочу с вами ссориться из-за пустяков, и мне, как и вам, противны эти показные храбрецы, поминутно хватающиеся за эфес шпаги, но которые при первом серьезном шаге отступают назад!

— Вы правы, Литльпэдж, — те, что много шумят, редко много делают! Так не будем больше говорить об этом! Мы понимаем друг друга! Позвольте же задать вам еще несколько вопросов.

— Сколько угодно — при условии, что мне будет предоставлено право отвечать или молчать, по моему усмотрению!

— Прекрасно! Так скажите, прежде всего, уполномочил ли вас майор Литльпэдж ассигновать вашей будущей супруге приличную вдовью пенсию?

— Нет, но это и не в обычаях у нас в колониях; в редких случаях в брачный договор входит что-либо, кроме цифры приданого невесты, и это исключительное добавление представляет собою обыкновенно вклад кого-либо из родителей брачующихся в пользу третьего поколения. Я полагаю, что мистер Мордаунт завешает свое состояние дочери и ее детям, за кого бы она ни вышла!

— Да, это чисто американский взгляд на вещи! Но я сильно сомневаюсь, чтобы Герман Мордаунт, помнящий свое английское происхождение, придерживался такого же взгляда. Во всяком случае, Корни, мы, как вижу, соперники; но это еще не причина не быть друзьями! Мы понимаем друг друга. Быть может, мне следовало бы сказать вам все без утайки.

— Я вам буду за это очень признателен, мистер Бельстрод, не опасайтесь никакого малодушия с моей стороны. Я сумею вынести все, и если Аннеке предпочитает мне другого, то ее счастье для меня во всяком случае дороже моего личного счастья!

— Да, мой милый мальчик, все мы это говорим в двадцать лет! В двадцать два мы начинаем уже находить, что наше личное счастье также стоит некоторого внимания, а в двадцать четыре начинаем его ставить даже несколько выше счастья любимой женщины. Но пусть я эгоист, тем не менее справедливость прежде всего. Я не имею никаких оснований сказать с уверенностью, что мисс Аннеке предпочитает меня другим, но зато ее отец, а вы впоследствии узнаете, что отцы в этих делах играют весьма важную роль, на моей стороне. Это вы видите уже из того, что без согласия сэра Гарри я не мог бы назначить ни малейшего вдовьего капитала, несмотря на то, что я уже утвержден в правах наследования после моего отца. Но существующая власть всегда будет стоять выше имеющей намерение стать ею, потому что все мы больше думаем о настоящем, чем о будущем, и это, вероятно, причина того, что немногие из нас попадают на небо. Но я отвлекся от темы! Так отец ее, должен вам сказать, за меня! Мои предложения ему подходят, моя семья ему подходит, мое положение в обществе и мое служебное положение также ему подходят и, наконец, я имею основание думать, что и моя личность ему в достаточной мере нравится.

Я ничего на это не ответил, и мы окончили разговор. Но то, что я слышал от Бельстрода, заставило меня припомнить странные слова, сказанные мне Германом Мордаунтом, когда он благодарил меня за спасение его дочери.

ГЛАВА XVIII

Как я уже говорил, наше приключение на реке наделало много шума в городе, и почтенные особы, хмурившие раньше брови при упоминании имени Гурта Тен-Эйка, даже самые строгие моралисты теперь говорили, что, в сущности, в этом Тен-Эйке есть кое-что хорошее. Но не следует забывать, что мораль в целом свете — дело условное. Есть специальная городская мораль, и мораль дачная. В Америке она подразделяется еще на три главных класса: мораль новой Англии чисто пуританская; мораль центральных колоний — либеральная; наконец, мораль южных колоний, отличающаяся большой терпимостью. Кроме того, есть еще масса всяких подразделений! Мораль Гурта и моя были две совершенно разные морали: у него была мораль голландского типа, у меня скорее английского. Отличительной чертой морали голландского типа является терпимость, какую она проявляет по отношению к излишествам в удовольствиях. Полковник Фоллок мог служить образцом человека, придерживающегося этого типа моральных правил, его сын Дирк, несмотря на свою молодость и крайнюю робость, также не мог быть назван исключением из этого правила.

Во всей нашей колонии не было человека более уважаемого и любимого всеми, чем полковник Фоллок. Он был хороший муж и отец, добрый христианин, приятный сосед, преданный друг, верноподданный короля и, безусловно, честнейший во всех отношениях человек. Но и у него были свои недостатки, обычные и необычные. Так, ему необходимо было время от времени пошалить, как он выражался, и на эти шалости священник был вынужден закрывать глаза. Обычно шалости происходили раза два-три в год, когда он приезжал к нам в Сатанстое или когда мой отец отправлялся к нему в Рокрокарок, так называли его поместье в Рокланде.

В том и другом случае происходило изрядное потребление всякого рода ингредиентов, входящих в состав доброго пунша и других подобных напитков. Но эти маленькие дебоши не слишком затягивались. Обыкновенно их участники много и громко смеялись, рассказывали друг другу легкого и веселого содержания анекдоты и смехотворные истории, но до настоящих безобразий дело не доходило. Правда, в этих случаях и отец, и дед, и его преподобие мистер Ворден, и полковник Фоллок обыкновенно добирались до своих кроватей, спотыкаясь и пошатываясь, но все же без посторонней помощи, причем уверяли, особенно мистер Ворден, что у них от табака голова кружится.

Старик Ворден, однако, всегда заканчивал свои заседания в дружеской компании уже с пятницы и возвращался на них не ранее вечера понедельника, потому что ему необходимо было успокоиться, прежде чем приступить к составлению проповеди на воскресенье, которое он, как лицо духовное, считал долгом чтить; вообще в исполнении всех своих обязанностей он был чрезвычайно добросовестен и методичен, и когда ему случалось запоздать к обеду и узнать, что, садясь за стол, мой отец не прочел молитвы, он заставлял всех сидевших за столом положить свои ножи и вилки и читал вслух молитву.

Большие шалости обыкновенно происходили в стенах поместья Фоллока, и мой отец никогда не участвовал в них. Товарищами полковника в этих случаях бывали исключительно лица чистокровного голландского происхождения, и, как я слышал, эти оргии продолжались иногда целую неделю; все это время и полковник, и его друзья были счастливы, как милорды, и никогда не могли без посторонней помощи дойти до своих постелей. Впрочем, эти необычные эксцессы бывали нечасто, вроде високосного года, существующего для наведения порядка в календаре.