Прогалины в дубровах, или Охотник за пчелами, стр. 102

Пока что их трудноосуществимый замысел удавался как нельзя лучше. Выполняя редкостную по сложности задачу — сплавиться по реке, окруженной врагами, — они достигли не менее редкостного успеха, и все благодаря прозорливости Быстрокрылого Голубя, равносильной инстинкту. Он держал в голове карту Каламазу и ни разу не попал впросак при поисках облюбованной им заранее точки ландшафта. Правда, он еще ребенком исходил прогалины вдоль и поперек, а индеец редко оставляет без внимания те особенности местности, которые когда-нибудь могут оказаться ему полезны.

Марджери теперь преисполнилась надеждами, хотя бортника по-прежнему точил червь сомнений. Она была молода, счастлива, невинна, и ей все представлялось в розовом свете. Он же отдавал себе отчет в том, что именно сейчас наступает самый критический момент их эпопеи. Бурдон слишком хорошо знал, как бдителен американский дикарь, чтобы обманываться относительно угрожающей им опасности. За устьем ведется, разумеется, денно и нощно самое пристальное наблюдение, и, чтобы благополучно миновать вход в озеро, беглецам потребуются не только величайшая смелость и ловкость, но и благоволение Провидения. С его помощью, думал бортник, им, может, и удастся достичь недостижимого, хотя шансов на это очень мало.

ГЛАВА XXVIII

Случилось так, что спустя некое время после пробуждения Марджери вышла за установленные Быстрокрылым Голубем границы их лагеря, желая взглянуть, что там происходит. Ею, вероятно, руководило врожденное влечение изведать неизвестное, то самое чувство, что считается отличительной чертой женского пола и побудило Еву поддаться искушению змия и нарушить наложенный Создателем запрет. Вела себя Марджери, однако, весьма осторожно и старалась, по мере возможности, оставаться под защитой растительности.

Она уже дошла до ее края и собралась было повернуть обратно, как вдруг совершенно неожиданное и неприятное зрелище заставило ее замереть на месте: футах в двадцати от нее на камне сидел индеец. Это не мог быть Быстрокрылый Голубь — тот направился в противоположную сторону, — да и со спины, обращенной к Марджери, этот дикарь казался гораздо выше и шире чиппева. За поясом у него виднелись томагавк и нож, рядом стояло прислоненное к камню ружье. Тем не менее Марджери показалось, что, в отличие от воинов, виденных ею в Круглой прерии, он не в боевой раскраске. Но не только это удивило Марджери — и поза, и поведение незнакомца произвели на нее странное впечатление. За те несколько минут, что она наблюдала за индейцем, не дыша от страха, но в то же время не в силах оторвать от него взора и уйти, он ни разу не пошевелил хотя бы ногой или рукой. Неподвижный, как камень, на котором он сидел, он олицетворял собой одиночество и раздумье.

Весь его вид красноречиво свидетельствовал о том, что он, подобно нашим беглецам, избегает своих соплеменников. Хотя он не пытался спрятаться в кустах, выбранная им ложбинка укрывала его от любопытных глаз сзади и по бокам на чуть большее расстояние, чем отделяло его от Марджери, а спереди защитой ему служили кусты, росшие вдоль ручья. Вряд ли Марий note 159, размышляющий на развалинах Карфагена о превратностях судьбы, являл собой более внушительное зрелище, чем неподвижная фигура незнакомца. Наконец индеец слегка повернул голову, и Марджери, к ее великому удивлению, узнала в гордом, резко очерченном профиле краснокожего привычные черты лица Питера.

В тот же миг страха Марджери как не бывало; она приблизилась к своему другу и положила руку ему на плечо. Неожиданный жест не застиг Питера врасплох: он медленно повернул голову и при виде очаровательной новобрачной расплылся в радостной улыбке. Он не вскочил с места, не вскрикнул, ничем не выразил своего удивления. Напротив, судя по его виду, можно было подумать, что он не только очень доволен встречей со своей молодой приятельницей, но и считает ее вполне естественной.

— Это вы! Какое счастье, Питер! — на одном дыхании выпалила Марджери. — Наконец-то Бурдон успокоится, а то он все боится, что вы ушли к нашим врагам — Медвежьему Окороку и его людям.

— Да. Ушел к ним. Так лучше. Пусть думают, Питер на их стороне. Но ты, Юный Цветик, все время у меня в голове.

— Я верю вам, Питер. Потому что всем своим нутром чувствую — вы наш верный друг. Как удачно, что мы тут повстречались!

— Удачи нет. Пришел специально. Быстрокрылый Голубь мне сказать, где вы, вот я и пришел. Так вот.

— Значит, вам было известно, что мы спрячемся здесь! А что вы скажете о наших врагах?

— Их много, очень много. Все у устья реки. И здесь, на прогалинах, и в лесах тоже. Больше, чем можно сосчитать. И думают лишь о том, как бы взять твой скальп.

— О Питер! Почему краснокожие так желают нашей погибели? И зачем вы убили миссионера, этого истого христианина, который радел исключительно о вашем добре?

Питер потупился и с минуту не произносил ни слова. Но по лицу, отражавшему малейшие движения его души, было видно, что он сильно взволнован.

— Послушай, Цветик, что я тебе скажу, — промолвил он наконец. — Я буду говорить как отец с дочерью. Ты — моя дочь. Уже раз это тебе говорить, а что индей сказать один раз, он потом повторять всегда. Индей бедный, знает мало, но как он сказать, так он и делать. Да, ты моя дочь! Медвежий Окорок если обидеть тебя, обидеть и меня. Бурдон твой муж, ты его скво. Муж и скво идти рядом, по одной тропе. Это правильно. Но, Цветик, слушай. Есть Великий Дух. Индей верит в это, как и бледнолицый. Это так. Но есть также и Великий Злой Дух. Знаю это, ничего не могу поделать. Двадцать зим подряд Злой Дух был со мной рядом. На одно мое ухо он класть свою руку, а к другому прикладывать свой рот. И шептать, шептать, шептать, день и ночь шептать, без остановки. Велеть убивать мне бледнолицего, где только встречу его. Обязательно убивать. А если не убью бледнолицего, бледнолицый убивать индея. И ничего с ним не поделать. Велеть убивать стариков и юношей, скво, детей, всех-всех. Разбей, говорит, яйца и разори гнездо. Вот что он шептать, день и ночь, двадцать зим подряд. И так много шептать, что начинать ему верить. Плохо, когда тебе в ухо шептать одно и то же, одно и то же. И вот я захотел снимать скальп. И все мне было мало. Брать много скальпов. Как встречать бледнолицых, так брать скальп. Сердце ожесточилось. Убить бледнолицего было большой радостью. Так я, Цветик, чувствовал, пока не увидел тебя. Почувствовать сразу — ты моя дочь, я — отец, — твой скальп не хотеть. Сам удивляюсь, почему, но так чувствовать. Такова моя натура. А других бледнолицых скальп хотеть по-прежнему. И скальп Бурдона тоже.

Тихий вздох ужаса, который и восклицанием-то не назовешь, вырвался у его собеседницы и заставил индейца замолчать. Они внимательно взглянули друг на друга, и глаза их встретились. Марджери, однако, не заметила в глазах Питера тех проблесков жестокости, что так часто беспокоили ее в первые недели их знакомства; в них скорее читалось скрытое волнение, серьезная обеспокоенность, говорившая о непреодолимом стремлении постигнуть до конца великую тайну, к которой в последнее время были обращены все его мысли. Одного этого проникновенного взгляда стало достаточно, чтобы наша героиня вновь обрела столь необходимую ей уверенность в Питере, а он ощутил прилив отеческих чувств к сидящей рядом молодой красивой женщине и ответственность за ее судьбу.

— Но сейчас вы думаете иначе, Питер, и больше не хотите снять с Бурдона скальп, — поспешно заметила Марджери. — Раз он мой муж, значит, он ваш сын.