Хорошо жить на свете!, стр. 8

Верно я слишком долго качалась, или просто отвыкла, но меня ужасно тошнить стало. Я им этого не сказала — еще насмехаться будут, — a объявила, что поздно, дома меня хватятся. Мы распрощались до завтра. К обеду я ничего есть не могла; так меня тошнило, мамочка говорила, что я страшно бледная и спрашивала, что со мной. Я сказала «голова болит», но больше ничего.

После обеда… Фу!.. После обеда со мной такое неприятное приключилось… Вечером мне стало легче, но я рано легла спать.

Новые друзья. — Смерть девочки. — Мой сон

Давно ничего не записывала, и сегодня только потому пишу, что принимала теплую ванну, a на дворе холодно, и ветер большой, мамочка меня и не выпустила в сад. Со своими соседями я теперь хорошо познакомилась и все про них знаю. Двух рыжиков и их брата-гимназиста фамилия Коршуновы; это их собственная дача, что рядом с нами. Старшую девочку зовут Оля, младшую — Лена, брата — Ваня. Девочки эти обе ужасные злючки, вечно придираются ко всем и ссорятся, но зато они очень весело умеют играть, и таких качелей, как у них, здесь ни у кого нет.

Красивую девочку, как я уже говорила, зовут Женя, её младшую сестру восьми лет — Лида, a её брата-реалиста — Сережа. Фамилия их Рутыгины, у них тоже своя дача в два этажа и наверху чудная башенка с балкончиком, откуда далеко-далеко все видно.

Мальчика с пеклеванным лицом зовут Митя, фамилия его Брик. Он здесь летом гостит у старушки-тетки Екатерины Карловны, которая дает уроки музыки, a отец его имеет в Киеве табачную фабрику; зимой он у отца живет. Уж не от табаку ли он и серый такой? Верно, он ему в кожу так забился, что и отмыть нельзя. Впрочем — едва ли: нашей кухарки муж сторожем на табачной фабрике, a он такой красный, что просто прелесть, я его сколько раз видела. Ничего, что Митя серый, он очень хороший мальчик, я его и Женю больше всех люблю.

Те две маленькие девочки, которые Ральфа за волка приняли, — Маня и Оля Орловы; они ужасно глупенькие, вечно ревут, a старшая такая противная шепелявка. Мы (большие) с ними, впрочем, никогда и не играем, это Лида только с ними возится, a на что нам такие карапузы?

Теперь уж не нужно больше перелезать через беседку и через забор — мамочка позволила мне ходить играть в сад и к Коршуновым, и к Рутыгиным, но взяла с меня слово, что на лодке я больше никаких путешествий совершать не буду. Я дала слово, и конечно, сдержу. Да теперь трудно и не сдержать, потому что после моей прогулки на Круглый остров папа приказал все лодки вытащить на берег; так они там и лежат вверх тормашками.

Мы очень весело всегда играем, только за крокетом происходят постоянные ссоры, — но без этого нельзя: какая же интересная игра обходится без споров? Больше всех скандалит рыжая Ленка; она один раз так Женю за руку укусила, что у той кровь пошла, a другой раз Сереже шар прямо в ногу пустила, — ужасная злючка! Что-то они теперь делают? Я их давно не видела.

Мамочка опять ходила навещать маленькую молочницу, и я упросила взять и меня с собой. Входим в сени, там много-много баб, a сама молочница им что-то рассказывает и плачет-плачет. Оказалось, что сегодня рано утром девочка умерла.

Мы вошли в комнату. Посередине стоял стол, покрытый белой простыней, a на нем лежала девочка в белом чепчике, в длинной белой рубашке с рукавами и в белых чулках, a за её головой стоял столик, на котором горели прилепленные к нему три восковые свечки.

Мамочка перекрестилась и встала на колени; я тоже. Мамочка начала молиться, но я только крестилась, a молиться не могла. Я совсем не знала, чего у Бога просить; первый раз я видела мертвого; что ему может быть нужно? Обыкновенно, когда молишься за живых, или за себя, просишь здоровья, помощи, хлеба насущного, не грешить, — но ведь ей всего этого не надо; грехов у неё нет, ведь ей еще не кончилось семь лет. Я просто смотрела на нее и думала: она уже теперь у Бога, она ангел; но неужели и там на небе у неё будут такое некрасивое желтое лицо! Верно Бог ей другое лицо сделает и большие белые крылья. Потом я взглянула на её ноги: в белых чулках они казались такими толстыми, a самый низ ноги (ступня кажется) точно подушки. Мне так захотелось пощупать их, но никак нельзя было.

Помолившись, мамочка встала и заговорила с молочницей, я же тогда подошла к столу и взяла девочку двумя пальцами за середину ступни, но сейчас же отняла руку и едва удержалась, чтобы не крикнуть. Я до сих пор помню, как мне вдруг страшно сделалось.

Ночью я тоже плохо спала. Снилось мне, что мамочка послала меня нарвать цветов, украсить гробик девочки. Вот иду я по большому-большому полю, и там столько васильков и такие красивые, большие, и синие, и розовые, и лиловые. Я тороплюсь, рву их, у меня уже большой букет в руках. Вдруг вижу я, недалеко точно сноп больших белых васильков, больших и пушистых, как маленькие розы. Я бегу туда, хочу их сорвать, вдруг вижу, между этими цветами стоит маленькая молочница, и глаза у неё широко раскрыты.

«Не тронь цветов, — говорит она: — это сам Боженька меня пока похоронил здесь. Ах, зачем, зачем ты не хотела молиться за меня! Ничего, что мне шесть лет, но моя душа без молитвы не может подняться на небо и мне тяжело, так страшно тяжело»! Она так горько плакала, так рыдала. «Молись, молись»!.. — говорила она.

Я упала на колени и тоже стала молиться и плакать; что-то давило меня в груди, и мне сделалось так холодно-холодно и так страшно, что я громко вскрикнула и от собственного крика проснулась. Мамочка подошла ко мне, но я все еще всхлипывала и дрожала. Мне дали каких-то капель и уж больше не тушили свечки. Наконец я успокоилась и заснула.

Мои успехи. — Поездка в Америку. — Пираты

Это время я с мамочкой гораздо меньше занимаюсь, потому что курс мы с ней весь прошли, только повторяем все. Уроков мне теперь больше не задают: что ж учить, коли все знаю? Диктовки мои совсем приличные стали, и «десть», и «одиннадцать» и даже «двенадцать» за них перепадает. Мамочка говорит, что она больше за меня не боится — не провалюсь. A стихами моими так она просто гордится. Право, я их очень хорошо декламирую, это все говорят; я очень люблю стихи и учить мне их совсем легко.

Вчера похоронили маленькую молочницу, но мамочка мне на похороны не позволила пойти, говорит, что я ночью опять кричать и плакать буду. A мне так хотелось посмотреть, как хоронят, ведь я никогда не видела.

Бедная моя Зина, вот ей не везет в жизни: одна мать не любила и из дому отдала, a другая хоть и очень любила, но зато умерла. Что ж с ней дальше будет?

Мы теперь выдумали очень веселую игру и уже несколько дней в нее играем: будто мы едем в Америку на пароходе (пароход это большие качели.) собой мы набрали всякого багажу и съестных припасов, нельзя же налегке пуститься в такую длинную дорогу. Когда пароход отходит от пристани, качели чуть движутся, и кочегар (Сережа) чуть слышно делает: «чух-чух, чух-чух»; потом пароход идет шибче и шибче и, наконец, полным ходом, т. е. веревки качели начинают немного сгибаться. Теперь я привыкла, и меня больше не тошнит. Здесь я еду сидя, потому что не может же дама быть кочегаром или капитаном парохода. Перед станциями пароход сбавляет ход и наконец останавливается; потом опять едем дальше.

Часто случаются у нас несчастья: вдруг кто-нибудь из пассажиров роняет что-нибудь в море; тогда на первой же остановке мы идем как будто в город и покупаем такую самую вещь. Но однажды случилось ужасное происшествие: я уронила в море своего ребенка Лили; ведь ребенка не купишь — по крайней мере я не знаю, где это можно сделать. Тогда один храбрый пассажир (Митя) с опасностью жизни бросился в бурное море и спас мою дочь. Он чуть не погиб от страшного морского чудища (Ральфа), которое, когда он барахтался и нырял в волнах, схватило его за панталоны и стало трепать во все стороны.

После этого ужасного случая мы все почувствовали, что страшно голодны, и с аппетитом начали уплетать пирог с капустой, который захватила с собой перед дорогой Женя Рутыгина. Вот странно, ведь я вообще терпеть не могу пирога с капустой, никогда его дома не ем, a здесь он казался таким вкусным. Это верно от морского воздуха, a потом, когда видишь, как другие за обе щеки едят и им что-нибудь нравится, самому вкусным кажется; a уж и нас ели с аппетитом.