Девочка с камнем, стр. 13

— Где же ты взял эту одежду, которую я видела на Пеке? — спросила учительница.

— Он уступил мне даже свои вериги, — ответил Рамзэ. — Он хоть и дурак, но понимает, что шинель моя сшита из доброго сукна и стоит гораздо дороже.

— Но ты замерзнёшь в этой рваной одежде! — сказала с тревогой учительница.

— А как же ходит в ней Пека? — спросил Рамзэ.

— Он ведь дурак.

— А Федя Слюнтяй?

— Он жулик.

— Так неужели же, — сказал Рамзэ с обидой, — я буду хуже дурака и жулика, когда белые надвигаются на нас! Ждите меня. Только не выпускайте Пеку из сторожки, пока я не вернусь.

И Рамзэ ушёл, позванивая веригами, висевшими на его шее.

Учительница проводила его. Зимний день подходил к концу, и тусклый вечер встретил их у края села.

Здесь Рамзэ попрощался и лицом повернулся к степи.

Она вся гудела от ветра, мелкий снег летел над самой дорогой.

Рамзэ двинулся вперёд. И сразу исчез, утонул, стал белым, словно туман. И учительница, глядевшая ему вслед, через мгновение ничего не увидела — только два раза мелькнула перед ней высокая шапка.

Уж полная мгла опустилась на дорогу и снег был хрупок и твёрд, а Рамзэ всё шёл, наклонив немного лицо. Он смотрел вперёд. И странно! То снежное поле вдруг становилось зелёным, то бледные звёзды вдруг близко зажигались перед ним.

Но Рамзэ знал, что это лишь обман, что нет на небе луны, от которой снег всегда блестит и зеленеет, и нет огней вблизи, и до Шамши далеко. А это только холодная ночь, идущая с ветром по степи.

Он пришёл в Шамшу под полночь. Двое часовых встретили Рамзэ у околицы. Они окликнули его. Но, приняв в темноте за Пеку, только слабо осветили его лицо фонарем.

— Вот Божий человек пришёл, — сказали они.

И Рамзэ увидел, что враги беспечны. Он склонил голову набок и, прижав язык к гортани, диким голосом попросил у них хлебца.

Они посмеялись над ним:

— Иди, иди, Пека, к своим просвирням. Федя Слюнтяй уже там. Он тебе хлебца подаст железной клюкой.

— Федя Слюнтяй! — сказал Рамзэ и плюнул, топнув ногой.

Часовые захохотали.

И Рамзэ, озираясь, вошёл в село.

Несмотря на поздний час, всадники скакали по улицам; перекликаясь, ржали кони; в избах горели огни.

Но Рамзэ никуда не вошёл, так как в самом деле боялся Феди больше, чем всех часовых: он один мог бы его узнать.

И Рамзэ стал, притаившись за крыльцом волостного правления.

Он стоял в снегу неподвижно много часов, которых совсем не считал. Ноги его онемели на морозе, и пальцы перестали двигаться. Он же только слушал и наконец услышал то, что ему хотелось узнать: бандиты выступают на рассвете.

Тогда Рамзэ ушёл. Он перелез через изгородь и вновь очутился на улице, где было по-прежнему людно. Скрипели возы у ворот, и меж возов толпились солдаты.

И, точно сквозь густую решётку, Рамзэ прошёл сквозь эту толпу врагов, замерзающий, в рваной одежде Пеки, в высокой шапке дурачка.

Так дошёл он до самой околицы, нигде не встретив Феди, и только часовые снова остановили его.

И один из них взялся за ружьё. А другой, подняв фонарь над головой Рамзэ, сказал:

— Ведь это же Пека-дурак. Пусть идёт себе, не тронь его. Я знаю, он никогда не остаётся в деревне, где ночует Федя Слюнтяй.

Но часовой, который родом был дальний, не опустил ружья. Тогда Рамзэ, мыча и кривляясь, как безумный, снял со своей шеи вериги. Он решил защищаться. И всё тело его напряглось, от ступней до самого затылка.

Но часовой, вдруг махнув рукавицей, отвернулся. А Рамзэ двинулся дальше, не выпуская из рук вериги. И так как было очень холодно, то мокрые пальцы его прилипли к железным кольцам цепи. Он не отрывал их до тех пор, пока не очутился на дороге в поле, где ничего не было видно, кроме летящей мглы.

И тут Рамзэ, бросив вериги, побежал. Снежные холмы вставали перед ним стеной при каждом его шаге.

Он долго бежал, и когда осталась всего лишь треть пути, у него не было больше сил.

Тогда он сказал себе:

«Что, если близко рассвет и я не успею дойти? Кто предупредит наших?»

При этой мысли он заплакал. И хотя ноги его не слушались больше, он начал с усилием передвигать их.

Так сделал он несколько шагов по дороге и снова пустился бежать, будто тело его вдруг утратило вес.

Но вскоре он увидел себя, окружённым настоящей вьюгой. Высокие волны позёмки со свистом ходили по степи. Рамзэ по пояс погружался в них. И всё же он упорно бежал им навстречу, и воздух гудел в его ушах.

Но до села уже было близко.

И Рамзэ прибежал в школу, где ждали его все.

— Они выступают на рассвете! — крикнул он. И каждое слово прыгало на его онемевших губах. Сказав это, он начал ослабевать.

И товарищи подхватили его под руки.

К рассвету вьюга утихла. И школьники, всю ночь сторожившие на колокольне, увидели над степью месяц.

Он после вьюги был чист и ясен и висел низко под небом, где угасали созвездия.

Дозорные смотрели на восток.

Заря занималась медленно, снега ещё слабо отражали её блеск. Но дорога на Шамшу уже была видна.

По ней двигался враг. Возы шли по два в ряд, и дальний визг их полозьев заглушал крик петухов, доносившийся снизу, из села.

И никаких других звуков не доносилось оттуда. Не стучали вёдра у колодцев, не скрипели ворота, не поднимался дым из труб в эту пору, когда обычно просвирни топили печи.

Только у школы, не трогаясь с места, стояли сани, нагружённые больными и детьми.

Среди них был и Рамзэ. Он лежал на спине неподвижно — с забинтованными ногами, укрытый тулупом, и суконная шапка Пеки всё ещё была на нём.

Он, как и все, смотрел на колокольню, вверх — оттуда ждали сигнала: если близко подступит враг, придёт тихо дозорный и скажет; но если на тракте покажется помощь, на колокольне ударят в набат.

Так медленно поднималась заря над селом, погружённым в тишину и в сугробы.

И вскоре с колокольни прибежал часовой — маленький школьник в рваном треухе, с тяжёлым ружьём на плече. Он был бледен и задыхался.

— Они уже подходят к воротам, — сказал он.

И в то же мгновение медный звук набата, сотрясая над равниной посветлевший воздух, из конца в конец покатился по ней.

Под леском, всегда гудевшим в отдалении, на тракте показались красные.

Полк промчался сквозь село к воротам и на краю встретил врага огнём.

Рамзэ, приподнявшись в санях, огляделся. Лошадь вставала на дыбы, и никого не было кругом. Только Пека без шапки и в чёрной шинели стоял возле школы у крыльца.

Рамзэ улыбнулся ему. И Пека, брызгая слюной, как ребёнок, сказал:

— Комиссар, дай Пеке бумажку покурить.

Рамзэ тихонько засмеялся и, высунув руку из-под тулупа, протянул дурачку его шапку.

1938

На реке

Мы плыли по широкой реке, убегавшей на север, и вода в ней была уже холодна, хотя на нашем берегу, на скалах, среди мха и тонкой поблекшей травы, еще росли камнеломки — белые цветы без запаха, а на маньчжурской стороне еще совсем по-летнему стояли в синем дыме горы.

На пароходе было тесно. И корма и нос были забиты грузом: пустыми бочками и солью — обычным грузом для этих мест, богатых рыбой. На скамьях, на якорных цепях, на кнехтах [2]— повсюду сидели амурские рыбаки и старатели, люди все рослые, в огромных ичигах, с багровыми от ветра лицами цвета дубленой кожи; тут же толпой, присев на корточки, ютились среди бочек корейцы — огородники с нижних деревень; портовые рабочие, облокотясь на дубовые перила палубы, молча провожали высокий берег, все убегавший от кормы назад. И невесело было у всех на душе. Владивосток был занят японцами, на Хабаровск наступали чехи, калмыковцы, семеновцы. Хоть на короткое время, но враг одолел, и приходилось кому уходить в тайгу, кому скрываться в городе или уезжать в места, где тебя никто не мог бы узнать. Среди этой толпы был и я.

Глядя, как холодно плещется вода в реке, я думал о том, о чем обыкновенно думает человек, который в последние дни ел очень редко.