Мужская школа, стр. 17
Я обернулся на учительницу.
Видать, с нескрытым недоумением обернулся. Она же классная руководительница! Она же Веню подкармливает! Выходит, лучше меня Веню знает, а задаёт таксой вопрос.
Может быть, первый раз я так внимательно разглядел лицо Зои Петровны Самыловой — очень невыразительное, какое-то терпеливое лицо. Сейчас щёки порозовели, особенно порозовели уши — мочки просто огнём горят. И глаза какие-то особенные, будто изнутри воспалены.
Нет, ничего я не понимал. Просто отказывался понимать.
Ты не бойся, — тонким женским голосом сказал человек с галстуком. — Ты только ответь на мои вопросы.
Ну хорошо, — кивнул я, не понимая, конечно же, что за вопросы ко мне-то. Ведь Мягков даже не пионер. Я так и сказал вначале.
Ясно, — как бы задумчиво проговорил мужчина, хотя чего же тут ясного-то? Не пионер, да и всё.
Ты знаешь, что Веня в Бога верит? спросил он.
Все в классе знают, ответил я. — Он не таится.
Хорошо, хорошо, — непонятно чему обрадовался дядька. Ну а, к примеру, он про Бога в классе говорит?
— Отвечает, если пристанут. — Та-а-ак! — снова обрадовался он, и эта непонятная радость мужчину будто вдохновила. Говоришь, отвечает? Ну а, к примеру, чтобы он сам, понимаешь, сам такие разговоры вёл… Как бы это помягче выразиться, за Бога вас агитировал, в свою веру, так сказать, обращал? Такое было?
Нет!
Это простое словечко я выпалил решительно и не задумываясь. Мужик в костюме сидел у окна, и против света его лицо не так-то просто было разглядеть и запомнить. Тем более что такие лица не запоминаются. А кроме всего этого, я уже разобрался, что к чему. В двенадцать лет пора в таких делах разбираться. К тому же, повторю, все мы выросли на книге про Павлика Морозова.
И вовсе напрасно Эсэн так пристально рассматривает меня, оторвавшись от срочного письма. Уж если эта писанина такая срочная, пожалуйста, продолжайте.
Но, в общем, мне на директора обижаться не за что. У него измученное, усталое лицо, и напрасно он напускает на себя спокойствие — ему явно не по себе. Он как будто настороже и ещё словно хочет избавиться от тяжести. Ему словно душно, вот что.
— Подумай, не спеши, — говорит человек у окна, в его голосе я слышу не желание, чтобы я вспомнил, а какое-то неясное предупреждение. Неизвестно почему, мне приходит в голову мысль, что вот уж теперь я не имею права мямлить, а должен чётко и ясно сказать правдивые слова. И я произношу внятно и уверенно:
— Веня Мягков никогда никому не говорит ничего о Боге сам, никогда никого не агитирует и никого не обращал в свою веру. Он очень тихий, робкий, скромный и честный человек. — Я подумал и неожиданно прибавил: — Он ни на кого не способен повлиять.
— Спасибо, — неожиданно властно сказал Эсэн. — Можешь идти.
— Э-э-э, — заблеял человек у окошка, наверное, ему ещё что-то хотелось спросить меня, но директор был для меня моим прямым командующим, и я, не растерявшись, выполнил его распоряжение: повернулся и быстро вышел из кабинета.
Не успел я сделать и пяти шагов, как услышал перестук каблуков.
— Подожди! — остановила меня классная.
Я снова вгляделся в лицо Самыловой — первый раз я назвал её про себя по фамилии, а не по имени-отчеству. Румянец схлынул с её лица, и теперь она казалась позеленевшей.
Если в классе спросят, зачем вызывали к директору, ни в коем случае не рассказывай, что было.
Она говорила тоном, не допускающим возражений. Я подумал, что она, конечно, права: зачем всё это Мягкову, и так ему достаётся, а тут ещё такое.
Это был допрос? спросил я учительницу.
Ну с чего ты взял? — неискренне удивилась она.
— А откуда этот человек? — не унимался я. Тсс! — прошептала классная и, закатив глаза,
показала пальчиком наверх. Потом как бы отряхнулась: — В общем, тебе незачем знать.
Ну что же, раз незачем! Я тряхнул головой в знак согласия.
В классе скажешь, что директор интересовался учителем французского. Я чуть не присел:
— А он чего?
Да ничего, просто скажешь — он перешёл в другую школу, а оттуда интересуются мнением наших учеников.
Я опять кивнул головой, но с места не трогался. Что-то мне мешало. Наконец осенило.
— И что я директору сказал?
— Что он замечательный фронтовик!
— А откуда я это знаю?
— Он вам рассказывал.
Она прыснула, а я почти с уверенностью подумал, что Самылова и про Мариванну знает.
Осенью, уже в шестом, я брёл по улице, пиная кленовые листья, и встретил Веню с той женщиной з чёрном платке. Наверное, это была его мать.
А потом он исчез. Совсем и навсегда исчез из нашего класса. Когда он не пришёл раз и два, Зоя Петровна объявила, что Мягков переехал в другой город.
— Вот так попик-беспопик, — громко воскликнул Рыбкин. — Даже не попрощался! Да это ж разве по-божески?
И все освобождённо рассмеялись.
Ну ладно, Герка, ладно остальные ребята — хотя почему же ладно? Жил человек с нами, каждый день рядом сидел, а исчез — и никто о нём не пожалел, все рассмеялись, да ещё вроде и с радостью… И всё-таки не ребята меня поразили классная руководительница.
Она некрасиво смеялась, обнажив десны, и даже слезы от этой необыкновенной радости промокала платочком: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!»
И я вдруг подумал — да она безумно рада отъезду Мягкова, потому что этот безобидный пацанёнок на ней тяжким камнем лежал. А теперь его нет. И ей полегчало. И ясно — совсем ясно, — как много сил потратила она, чтобы тихо и мирно, но избавиться от Вени. Вот когда во мне всё щёлкнуло и сошлось — и совет матери Вени: «Конечно, уезжать!», — и даже кормёжка эта — фу, как противно. Разве можно сразу и жалеть, и хотеть избавиться?..
Ну куда, куда они убегут — женщина в чёрном, почти на глаза надвинутом платке и тихий, безобидный Веня? Куда им бежать — ведь там, куда они приедут, всё начнется снова, и другой дядька в костюме и при галстуке начнёт допытывать — а не обращал ли кого Мягков в свою веру, не агитировал ли за Бога? И снова все, кто рядом, струхнут — и пацаны, и взрослые.
И не будет предела этому бегу — ведь у круга нет конца.
Вспоминая потом про Веню, я думал ещё что он походит на рыцаря Печального образа, только, пожалуй, ему живётся похуже. Над Дон Кихотом смеялись, его обижали, но ведь странный идальго мог позволить себе не обращать внимания на эти издевательства.
А Веня не мог.
17
Ну а как жилось мне?
Вообще-то, когда рядом страдает Веня Мягков, твои собственные неприятности переносятся легче. Начинаешь думать: просто так, значит, устроена жизнь, и никуда ты от неё не денешься. Терпи: перемелется — мука будет. Другим ещё хуже.
Конечно, легко рассуждать, когда вырос и всё уже позади, а когда ты невелик ростом и знать не знаешь, чем всё это кончится, — где же тебе уверенности взять? Слушать взрослых? Они, конечно, советов надают, но это же всё слова, а жизнь состоит из событий. И каждое такое событие будто с неба падает — хоть его чаще всего не ждёшь. В событиях этих надо говорить, принимать решения, может, даже драться, и посторонние советы совершенно не помогают — они просто не вспоминаются.
Рыжий Пёс то вязался ко мне, то отступался и приступал с новой страстью, кичась своей безнаказанностью. Я спрашивал себя: неужто нельзя за все эти издевки сунуть ему кулаком в рыло, налететь, свалить, как японские лётчики камикадзе, пусть потом убьёт, но сперва при всех отомстить, дать сдачи, доказать, что ты не бессловесный болванчик, над которым можно издеваться. И отвечал: нет, нельзя. Не было у меня такой силы воли, чтобы броситься в драку, чтобы отквитаться. Не такой характер. Бабушка всё хотела, чтобы я был послушный, вот я и стал послушным. Слушал других. Вежливо соглашался. Умел подчиняться.
Ох, нет хуже этого — подчиняться. Сам не заметишь, как голову потеряешь — зачем она, если другие думают. Потом сам себе говоришь: ну что, трудно мне, да пусть будет так, как другие уверяют!