Палач, или Аббатство виноградарей, стр. 5

ГЛАВА II

После того как закоренелый преступник столь нагло обманул всеобщую бдительность, трое стражей вкупе с добровольным помощником — пилигримом note 28, рьяно занялись выявлением высшего вершителя законности, дабы он не осквернил своим присутствием разношерстную компанию пассажиров. Едва женевец дозволял очередному путешественнику пройти, как они подвергали трепещущего, недоумевающего беднягу самому неумолимому допросу, угрожая изгнанием при любом пустячном подозрении. Коварный Батист подливал масла в огонь, с притворным пылом побуждая проверяющих сомневаться именно в тех пассажирах, проверка которых могла увенчаться наименьшим успехом. Путешественники один за другим проходили через это суровое испытание, пока наконец невиновность последнего безымянного бродяги не была доказана, и толпа у ворот почти вся растаяла, так что проход оказался свободен. Престарелый аристократ, который был уже представлен читателю, без помехи подошел к воротам вместе с молодой особой и свитой из трех лакеев. Служитель полиции с почтительностью приветствовал старика, который держался спокойно и с достоинством, чем разительно отличался от шумливого и неотесанного сброда, с коим чиновнику только что пришлось иметь дело.

— Я Мельхиор де Вилладинг, житель Берна, — сказал путешественник, неспешно предлагая служителю бумаги, подтверждающие истинность своих слов. — А это моя дочь, мое единственное дитя, — с грустью подчеркнул старик. — Эти молодцы в ливреях — мои верные, преданные слуги. Мы, прибегнув к покровительству святого Бернарда, покидаем наши суровые Альпы ради краев, более благоприятных для тех, кто слаб здоровьем; возможно, ласковое итальянское солнце оживит сей поникший цветок и заставит его весело поднять головку, как некогда бывало в родной усадьбе!

Полицейский чиновник улыбнулся, почтительно отстраняя протянутые ему бумаги, ибо престарелый отец изливал свои чувства столь трогательно, что не мог не пробудить отклика даже в самом зачерствелом сердце.

— Молодость и нежное родительское попечение сделают свое дело, — заметил служитель. — Больная обязательно поправится.

— Да, она слишком молода, чтобы увянуть так рано! — отозвался старик, забыв о бумагах и созерцая увлажнившимся взором бледное, но все еще невыразимо прекрасное лицо своей юной дочери, смотревшей на отца с ответной любовью и благодарностью. — Но ты так и не убедился, что я именно тот, за кого себя выдаю.

— В этом нет необходимости, досточтимый барон; весь город знает о вашем приезде, и я почитаю особым долгом сделать для одного из знатнейших гостей Женевы все, чтобы у него сохранились самые приятные воспоминания о пребывании в нашем городе.

— Женевцы славятся своей учтивостью, — сказал барон де Вилладинг, пряча бумаги в предназначенный для них конверт; к услужливости чиновника он отнесся как человек, привыкший к подобного рода почестям. — Знакомо ли тебе счастье быть отцом?

— Небеса не однажды благословляли меня своей милостью; я забочусь о пропитании одиннадцати душ, не считая тех, кто произвел их на свет.

— Одиннадцать детей! Воистину, воля Господня неисповедима! Моя дочь — последняя надежда нашего рода, единственная наследница титула и владений Вилладингов. Не страдает ли твоя семья от бедности?

— В городе найдутся люди беднее меня; спасибо вам за вашу доброту, господин.

Адельгейда — ибо так звали дочь барона де Вилладинга, — слегка зарозовевшись, подошла поближе к служителю.

— У нашего стола никому не тесно, — сказала она, опуская в руку чиновника золотую монету. — Вот, возьмите для своих детей. — И добавила еле слышно, почти шепотом: — Пусть самый младший из вашей семьи, кто умеет молиться, попросит у Господа за несчастную больную и старика, который боится потерять последнее дитя.

— Благослови тебя Господь, юная госпожа! — сказал растроганный до слез чиновник, которому нечасто приходилось наблюдать подобную силу духа, соединенную с кротостью и набожностью. — Все наше семейство, от молодых до старых, будет неустанно за тебя молиться!

Щеки Адельгейды вновь побледнели, и она тихо проследовала за отцом, неспешно идущим к барку. Эта умилительная сцена смягчила суровость четверых стражей, выстроившихся у ворот. Вдобавок, они не посмели досаждать расспросами такому крупному аристократу, как Мельхиор де Вилладинг. Красота и знатность в сочетании с простодушием и милосердием, которые только что выказала юная девушка, потрясли грубые чувства неаполитанца и его товарищей. Без единого слова они пропустили всех лакеев, и на какое-то время бдительность их была ослаблена. Два или три путешественника свободно проскользнули мимо них, пользуясь счастливым поворотом судьбы.

Следующим к чиновнику подошел молодой воин, кого барон де Вилладинг называл Сигизмундом. Бумаги его были в порядке, и потому никаких заминок не последовало. Однако строгий кордон из четверых засомневался, согласится ли юноша подвергнуться дополнительной проверке, ибо вид у него был довольно недружелюбный. Уважение к силе — или, возможно, менее похвальное чувство — побудило проверяющих воздержаться от расспросов; и только пилигрим, самый дотошный из стражей, осмелился сделать замечание, когда воин успел уже отойти на несколько шагов.

— Эти длань и меч способны укоротить жизнь христианина! — нагло воскликнул бесстыжий торговец церковными злоупотреблениями. — Отчего вы не спросили, кто он такой и чем занимается?

— Вот сам и спросил бы, — ввернул насмешливый Пиппо. — Предаваться скорби — это по твоей части. Я, например, предпочитаю вертеться вокруг оси по своей воле, а не после хорошего тычка; взгляни, какой огромный кулак у этого юного великана!

Бедный студент и бюргер из Берна, очевидно, разделяли мнение неаполитанца, ибо продолжения дискуссии не последовало. Тем временем к воротам уже подошел новый путешественник. В облике его не было ничего, что способно было бы обострить бдительность суеверного трио. Мирный, кроткий на вид, средних лет мужчина спокойно и просто протянул паспорт верному стражу города. Полицейский, изучив документ, бросил быстрый вопрошающий взгляд на его владельца и поспешно вернул паспорт, словно желая поскорее отделаться от путешественника.

— Бумаги в порядке, — сказал он. — Можешь проходить.

— Ну-ка, ну-ка! — воскликнул неаполитанец, для которого буффонада note 29 была родной стихией. — Ну-ка, ну-ка! Взгляните на сего кровожадного, свирепого странника! Не это ли наконец Бальтазар?

Как и ожидал выступавший, публика вознаградила его смехом; приободрившись, наглый шут продолжал:

— Тебе, друг, известны наши обязанности; покажи-ка нам свои руки! Не обагрены ли они кровью?

Путешественник остановился в замешательстве; это был человек, склонный к уединенной, мирной жизни; и только дорожное приключение могло свести его лицом к лицу с жестоким фигляром. Однако он простодушно протянул руки вверх ладонями, что повергло всех стражей в бурное веселье.

— Это ничего не значит: щелок, зола и слезы жертв способны смыть кровь даже с пальцев Бальтазара. Мы проверим, не запятнана ли твоя душа, парень, прежде чем позволить тебе присоединиться к добропорядочной компании.

— Отчего вы не остановили вон того юного воина? — спросил странник, и глаза его загорелись гневом, ибо даже кротость пытается противостоять грубому, незаслуженному насилию; оскорбленный людьми черствыми и беспринципными, он весь дрожал от возмущения. — Его вы не осмелились расспрашивать!

— Во имя святого Дженнаро! note 30 Это все равно что остановить текущую лаву. Попробовал бы сам его расспросить! Этот юный воин — честный крушитель черепов, и мне будет лестно путешествовать в одной с ним компании; не сомневаюсь, около дюжины святых ежечасно приносят за него свои молитвы. Тот же, кого мы ищем, отринут всеми: добрыми и злыми, небесами и землей; и даже в жарком обиталище, куда его со временем поместят, он пребудет отверженным.