На суше и на море, стр. 3

Неб, как сокращенно называли тезку вавилонского Царя, был почти одних лет со мной и долгое время — моим товарищем в играх. Даже тогда, когда его стали заставлять серьезно работать, я все-таки брал его с собой на рыбную ловлю, на охоту, на прогулки в лодке по реке Гудзон.

Неб любил меня, как родного брата. Он гордился тем, что был собственностью мистера Милса; в то же время он был большой охотник до бродячей жизни. Они вместе с Рупертом то и дело сманивали меня бросить книги, побегать с ними, поискать орехов, которые, по мнению Неба, стоили больше, чем все книги, взятые вместе.

Под руководством Неба я прекрасно изучил ботанику, но зато сколько золотого времени ушло даром, безвозвратно!

Я забыл сказать, что со смертью матери в нашем хозяйстве произошла полная перемена. Мы с сестрой были слишком молоды и неопытны, а потому мистер Гардинг, исполняя волю матери, решился расстаться со своим пасторским домиком и поселиться у нас, в Клаубонни, вместе с детьми.

Мать знала, что его присутствие среди нас принесет нам громадную пользу. Кроме того, совместная жизнь с нами давала ему возможность сделать некоторые сбережения, отложить на приданое Люси сотни две фунтов стерлингов.

Мы с Грацией были в восторге, что обстоятельства слагались именно так, как нам хотелось. Мы все были счастливы. Каждый из нас имел свою комнату; мы весело расставались по вечерам, зная, что на следующий день будем опять все вместе.

Об учении не было речи целых два месяца; мы бегали по полям, рвали фрукты, орехи, смотрели на жатву, все время находились в движении, что, конечно, отозвалось очень благоприятно на нашем здоровье.

Могу сказать без хвастовства, что в 1797 году наши лица сияли такой миловидностью и свежестью, что невозможно было наглядеться на нас.

Руперт походил на свою мать: он обладал необычайной красотой и грацией. В манере держать себя в нем не было никакой натянутости, речь его лилась свободно, увлекая слушателей. Что касается меня, то, хотя я и не был так красив, но зато я был силен, энергичен, деятелен; в этом отношении я имел перевес не только над моим юным другом, но и над всеми моими товарищами. У меня были густые темно-русые волосы, которые спускались на шею локонами. Только они и были хороши у меня, да и сейчас еще прекрасны, несмотря на то, что совсем поседели. Но кто был очарователен — это Грация. В выражении ее лица было что-то ангельское, неземное; глаза — темно-синие, щеки, покрытые нежным румянцем, и при всем этом — чарующая улыбка. Жаль только, что она была хрупким созданием, хотя вполне могла служить моделью для кисти художника.

Люси была прекрасно сложена. Ее красота была не столь броской; но в выражении ее лица была неизъяснимая прелесть. Ее волосы, черные как смоль, синие глаза и густой румянец делали ее внешность пикантной. Особенно хороши были ее зубы; смеясь, она так мило показывала их. В веселые минуты от всего ее существа веяло счастьем.

Утверждают, что нет человека, который относился бы вполне равнодушно к впечатлению, производимому на окружающих своей наружностью. Однако никого из нас, исключая Руперта, не занимали в то время подобные мысли. Я видел и сознавал, что моя сестра выделялась красотой из всех своих сверстниц, и радовался за нее. Я знал, что я сам далеко не так красив, но мое самолюбие ничуть не страдало от подобного сравнения. Не завидовал я и Руперту; такая внешность, как его, вполне подходила для будущего пастора; мне же, готовящемуся объездить весь свет, нужны были хорошие мускулы, здоровье, мужество, энергия; все эти качества у меня были, и я гордился ими.

Относительно Люси я никогда не задавал себе вопроса, хороша она или нет. Для меня она была прелестна, и я любил смотреть на ее открытое, веселое личико. Когда наши глаза встречались, то в них, как в зеркале, отражалась ее честная, прямая душа, которой нечего было скрывать.

Глава II

Ввиду несостоявшейся моей поездки в Йель, отложенной на неопределенное время, мистер Гардинг принялся серьезно за мое учение. Сначала он засадил меня за элементарные науки, которые под его руководством я изучил основательно. В короткое время я уже знал наизусть всю грамматику и безошибочно решал всевозможные арифметические задачи; мы уже начали проходить геометрию, тригонометрию и даже стихосложение.

Но в мои соображения отнюдь не входило сделаться ученым. Решение мое было принято. Только одно беспокоило меня: не высказывала ли мать своего определенного желания относительно моей карьеры.

По этому поводу я поговорил с Рупертом. Его ответ несколько покоробил меня.

— Какое теперь дело твоим родителям — будешь ли ты адвокатом, доктором или негоциантом, или же фермером, подобно твоему отцу?

— Мой отец был моряком! — воскликнул я.

— Да, вот прекрасная, благородная профессия. Я отдал бы все на свете, чтобы сделаться моряком, на которого я не могу смотреть без зависти.

— Ты, Руперт?! Но ведь твой отец хочет, чтобы ты был пастором.

— Хорош я буду на пасторской кафедре! Нет, нет, Милс. Ты знаешь, мой прадед был морским капитаном, а из своего сына он сделал священника. Повернем же теперь медаль обратной стороной: пусть сын священника сделается в свою очередь капитаном. Я люблю море, оно манит меня к себе. Ты же сам себе хозяин, — продолжал он, — и вправе располагать собой, как тебе угодно. Кто тебе мешает испробовать жизнь на море? Если она не понравится, ты всегда успеешь возвратиться на родину и здесь преспокойно косить сено и откармливать свиней.

— Однако, так же, как и ты, без разрешения твоего отца я ничего не могу предпринять.

Руперт рассмеялся и стал убеждать меня, что раз я твердо решил не ехать в Йель и не быть адвокатом, то я могу уехать тайком; таким поступком я снял бы с его отца всякую ответственность. И нечего было терять время, ибо самое лучшее — поступить на морскую службу от шестнадцати до двадцати лет.

Признаюсь, что эти ловкие доводы Руперта вскружили мне голову.

Вскоре мне представился случай позондировать почву. Я спросил у мистера Гардинга, упоминалось ли в завещании отца о том, что я должен ехать в Йель и готовиться к адвокатуре. Ничего подобного не было сказано. Мать же говорила неоднократно, что ей желательно было бы, чтобы я сделался адвокатом, но что выбор деятельности она все-таки вполне предоставляет мне.

Я вздохнул с облегчением и объявил мистеру Гардингу, что я решился быть моряком. Это сообщение смутило доброго пастора, и я заметил по его лицу, что он рассердился, потому, вероятно, что в жизни моряка он предвидел для меня много соблазнов. Наше объяснение кончилось тем, что он мне сказал, что с моей стороны непростительно глупо бросать науку ради фантазии — объездить свет в качестве простого матроса.

Обо всем этом я рассказал Руперту. Он обвинил отца в преувеличенном пуританизме во взглядах. По его мнению, каждый человек — сам себе судья. И на море можно оставаться таким же святым, как на суше.

— Возьмем адвокатов, для примера, — сказал он. — Интересно было бы знать, в чем проявляются их религиозные принципы? Они постоянно торгуют своей совестью, защищая правое и дурное дело с одинаковым красноречием и усердием.

— Клянусь святым Георгием, ты прав, Руперт! Сколько раз рассказывали мистеру Гардингу про старика Давида Доккетта: он зачастую исполняет две роли — адвоката и свидетеля, только бы гонорар был побольше. Он в состоянии часами разглагольствовать о каком-нибудь небывалом факте, придуманном его клиентами, и все это с видом знатока, убежденного в правоте своего дела.

Руперт много смеялся над наивностью своего отца, предполагавшего, что в адвокатуре можно обрести спасение души.

Наконец, после наших долгих рассуждений, он прямо предложил мне вместе с ним убежать в Нью-Йорк и поступить юнгами на какое-нибудь судно, отправляющееся в Индию.