Альпийские сказки, стр. 12
Дети поддержали мать, радуясь возможности продлить прогулку. Все были хорошо укутаны, и никто не мерз.
— Похоже на сон, — прошептала г-жа Клик.
Ей тоже еще не хотелось домой. Но дорога становилась все уже; начались рытвины, ухабы; сани шли со скрипом, лошадь ступала неуверенно. Даже один раз беспокойно заржала.
— Что это там? — сказал г-н Клик.
Показались огоньки какой-то деревушки.
— Там и узнаем про дорогу. А если надо, заночуем.
— Да! Да! — ликовали дети.
Эта деревня была совсем не такая, как другие. Во-первых, фонари в ней не горели по-настоящему, а скорей скромно теплились.
— С электричеством неполадки? — сказал Луи.
— Зато луна, — улыбнулась г-жа Клик.
Действительно, лунный свет позволял рассмотреть деревушку до мельчайших подробностей.
— До чего красиво!
Да, деревня была красива. Она отличалась какой-то необычной гармонией, каким-то особым очарованием. Все дома были построены с удивительным чувством пропорций и равновесия. Над крышами, заваленными толстым слоем снега, поднимались столбы дыма, распространяя крепкий запах лиственницы и сосны. Но улица была такая узкая, что сани только-только могли проехать.
— Какие окошки маленькие! — удивилась Жаннетта.
Сквозь тусклые круглые стекла в железном переплете ничего нельзя было рассмотреть. С галереи одного домика их заметила какая-то женщина. Она издала протяжный, странный крик, похожий на зов или сигнал.
Тут же на улицу высыпали мужчины и дети с деревянными коробами и полными подойниками молока. Одеты они были в толстое бурое сукно.
— Кому парного молока? Вкусное, сладкое! — кричали мальчики и девочки.
И протягивали сидящим в санях Кликам дымящиеся глиняные кружки.
— Только подоили! Только подоили!
Даже лошади поднесли кружку.
Луи и Жаннетта попили. И вокруг губ у них остался белый ободок.
— Как называется ваша деревня? — спросил г-н Клик.
— Манек.
— Манек? — удивился он. — На диалекте это означает «путешествие».
Дети выстроились вереницей и запели:
— Перестаньте петь! — говорили матери.
Они тоже все вышли из домов, и г-жа Клик залюбовалась их шелковыми платками и вышитыми передниками.
Младенцы у них на руках были в шерстяных шапочках самых ярких расцветок: розовых, зеленых, фиолетовых, оранжевых.
— Не люблю я эту песню, — сказала одна из женщин.
— Я тоже, — отозвалась другая, — мне все кажется, что она о чем-то напоминает…
— Еще минуточку! — закричали дети и снова затянули свою песенку:
— Перестаньте! — взмолился кто-то.
— Приближается час… — сказал один из мужчин.
— Час чего? — спросил г-н Клик.
— Мы не знаем, чего. Знаем только, что приближается час, — объяснил какой-то старик.
Все эти люди были очень бледны, лица белые как молоко. Но, может быть, просто от лунного света?
— Чего они все ждут? — забеспокоилась г-жа Клик.
Одна молоденькая девушка, губы которой еще сохраняли очертания улыбки, подошла к саням:
— Я вам скажу, потому что они не могут! Я здесь единственная, кто помнит. Я вам скажу: уезжайте, бегите отсюда.
— Почему?
— Потому что если вы останетесь… это будет навечно.
Сани развернулись и довольно скоро выехали на нужную дорогу, а горы вновь обрели привычные очертания. На постоялом дворе, где они днем останавливались пообедать, г-н Клик осведомился:
— Что это за деревня, которую называют Манек?
— Манек, — отвечал хозяин, — это деревня, которая была погребена лавиной в вечер Св. Сильвестра сотни лет тому назад. Некоторые рассказывают, что она иногда показывается в первый день Нового года, и люди в ней живут, как жили в свое время. Но в шесть часов вечера — в час, когда сошла лавина, — она снова скрывается под снегом.
— О! — воскликнули Жаннетта и Луи.
— Ах!.. — вздохнули г-н и г-жа Клик.
— Чего ты хочешь?
Она жалобно заблеяла, теребя мой передник.
— Ты обозналась, — сказала я и дала ей соли.
Но она снова ухватила зубами передник и потянула меня из дому с такой настойчивостью, что я, накинув пальто, пошла за ней.
Козочка двинулась вниз по заснеженной дороге, аккуратно ставя копытца в свои прежние следы. Когда я останавливалась, она оборачивалась и снова принималась блеять. Так что я, чрезвычайно заинтригованная, продолжала следовать за ней.
Некоторое время мы шли лесочком среди сосен и лиственниц. Зелень сосен с наветренной стороны поседела от снега, а земля была рыжей — столько хвои осыпалось с лиственниц. Вскоре мы вышли к горным пастбищам, где по склону лепились друг над другом шесть или семь пастушьих хижин. Все они пустовали, кроме одной, к которой и привела меня козочка. Она толкнула рожками дверь, как до этого у меня; дверь сама собой отворилась.
В хижине была женщина, склонившаяся над колыбелью. Она плакала.
Личико у ребенка было совсем белое, сомкнутые веки не вздрагивали. Я сперва подумала, что он мертвый. Но он дышал. Мать сказала мне, что ребенок очень болен и она не может от него отойти. А она здесь одна. Вот и послала козочку за помощью.
Я ободрила ее как могла, поскорее вернулась в деревню и оттуда позвонила врачу. Несмотря на гололед и угрозу лавин, он пришел и спас ребенка.
Но козочка каждый день приходила и стучалась в мою дверь. Я соорудила ей вьюк, в который клала лекарства и провизию. На Рождество я добавила к этому кое-какие игрушки для ребенка. И мне пришло в голову выкрасить ей рожки жидкой позолотой, которой обычно золотили орехи для елки, а на шею повесить красивый колокольчик. И козочка, очень гордая, отправилась обратно.
Люди, которые раньше ее не видели, только диву давались, столкнувшись с ней на горной тропе. Они думали, что это им привиделось, и всем рассказывали, что встретили Рождественскую Козочку.
Так это имя за ней и осталось. Теперь это хитрющая старая коза с профессорской бородкой, но она больше не разгуливает по заснеженным тропам, а чтобы вызолотить ей рога, понадобилась бы, я думаю, целая банка краски.
Они появляются, откуда ни возьмись, со своими деревянными личинами. В козлиных, козьих или бараньих шкурах, подпоясанных коровьим ошейником с бубенцом.
Они бегают, прыгают, пляшут, а бубенцы звенят.