Девочка и олень, стр. 41

— Я понимаю, — тихо ответила Надя, — я попробую.

Уходя домой, девушка помимо папки с главами уносила книгу с автографом писателя. «Дорогой Николай Николаевич! — написал Грессен на титульном листе. — Мы случайно встретились и познакомились на выставке Жукова. Сегодня вы посетили нас с вашей дочерью, юной талантливой художницей. Буду рад, если я, 90-летний писатель, встречусь с 16-летней Надей на страницах моей новой книги о Пушкине».

Запрет на пушкинский почерк, на пушкинскую линию, на орешковые чернила был снят, и Надя, позабыв на время все другие темы и сюжеты, принялась за работу. Она начала с предков, изобразила арапа Петра Великого, прадеда Пушкина, Абрама Петровича Ганнибала. Он получился сразу, возможно, помогло то, что в Артеке ей приходилось рисовать негров. «Черный дед» вышел молодым, красивым. В его умном темпераментном лице проглядывали черты Пушкина, и все же это был еще не Пушкин, а только намек на него, только предощущение образа. Надя словно бы медлила, словно бы прощупывала знакомый по многим портретам облик. Сложность заключалась в том, что ей надо было нарисовать мальчика, трансформировать черты взрослого человека, увидеть их такими, какими они были в то время, когда у самой природы был еще очень ограниченный выбор индивидуальных черт. Задавленные чертами общими, присущими всем маленьким детям, они никак не попадали к ней на кончик пера. На известной миниатюре, где Пушкин изображен в трехлетнем возрасте, поэт нисколько не был похож на себя. Понадобилась криминалистическая экспертиза с участием самого Герасимова, чтобы установить, что на миниатюре маленький Александр, а не какой-нибудь другой ребенок.

Надя подолгу разглядывала этот детский портрет и не могла к нему никак привыкнуть. Пушкин, у которого светлые гладко причесанные волосы без единого вьющегося колечка, был ей незнаком. В нем не проглядывало ничего от арапа Петра Великого, разве только глаза — темные большие умные глаза взрослого Пушкина. И первое время после Ганнибала Надя была в нерешительности перед выбором индивидуальных особенностей облика трехлетнего Александра. Она больше работала над композицией, искала формулу будущего рисунка. Ей хотелось передать, что родился не просто мальчик, а нечто большее, родился XIX век. Его рождение произошло 27 мая 1799 года, всего за семь месяцев до нового XIX века.

Надя набросала первый вариант. За круглым столом в гостиной сидят родители: Надежда Осиповна и Сергей Львович. Открывается дверь, и входит маленький мальчик в ночной рубашке до пят, с растопыренными ручками, которыми он придерживается за стены, ибо только учится ходить. Надежда Осиповна всплеснула руками, она изумлена, как ее сын смог выбраться из кроватки. Отец сидит спиной к дверям. Пушкина мы тоже видим со спины. Это еще не сам поэт, а только формула его появления, XIX век. Решение нравится ей, но она продолжает поиски, меняет композицию, переносит широко распахнутую дверь в верхнюю часть листа. Теперь XIX век входит лицом к зрителям, а Надежда Осиповна и Сергей Львович, родители Пушкина, принадлежащие к прошлому веку, оказываются спиной к нам. Все внимание на входящего. «Вот он, XIX век».

Но и эта композиция не до конца удовлетворила Надю. Ей кажется, что XIX век не должен сам входить, его нужно всем показать, и сделать это может только мать поэта. Надя вытянула фигуру «прекрасной креолки» так, как не вытягивала еще ни одного своего персонажа. Она хотела, чтобы зритель сразу обратил внимание на необычную удлиненность. На руках у Надежды Осиповны высоко поднятый, выше ее головы, с растопыренными в разные стороны ручонками маленький Пушкин. «Вот он, XIX век!» Множество вариантов этой композиции возникает из-под пера и тут же отбрасывается. Не тот наклон фигуры, не то положение маленького Александра на руках матери, не тот облик самой Надежды Осиповны.

В конце концов Надя отказалась и от этого выигрышного решения, в котором Надежда Осиповна служила для своего сына пьедесталом. Была в этом какая-то человеческая неправда, декларация матери вместо любви. Нет, «прекрасная креолка» не может знать, что у нее на руках девятнадцатый век. И Надя остановилась на рисунке, на котором мать, не заботясь о зрителях, крепко прижимает к себе своего маленького сына щекой к щеке. А Пушкин смотрит прямо на нас большими широко раскрытыми глазами. «Вот он, XIX век!» Он еще не оторвал своей щеки от материнской, но он уже вместе с нами.

Рука Нади, блуждающая в поисках похожих черт, наконец обрела уверенность. Это был явный признак того, что рисунок получился. Не зря она так долго вглядывалась в миниатюру неизвестного художника, на которой Пушкин изображен в возрасте трех с половиной лет, и в миниатюру Ксавье-де-Местра, на которой изображена Надежда Осиповна в молодости. Было ощущение, что она не погрешила против привычных оригиналов, а в чем-то неуловимо даже превзошла их. Может быть, в том, что не срисовала портрет с портрета, а пошла дальше, сумела посмотреть сквозь краски предыдущих художников в лицо живого Пушкина и в лицо живой Надежды Осиповны. В этом ей помогли главы Арнольда Ильича Грессена.

Была у Нади еще пушкинская медаль, подаренная Маратом в эпоху строительства Нерастанкино. Она лежала в коробочке, в нижнем ящике стола. Девушка могла бы ее тоже достать, но что-то мешало…

Глава XXII. По программе КЮДИ

Николай Николаевич чувствовал себя превосходно в роли экскурсовода. Он вел юных друзей искусства к мемориальной доске, весело оглядываясь, шагая время от времени задом наперед, чтобы видеть перед собой аудиторию и разговаривать с ней глаза в глаза. День выдался холодный, с ветерком. Все немножко ежились, прятали носы в воротники пальто и шуб. Николай Николаевич подбадривал ребят, подсмеивался над ними. Сам он был в осеннем пальто и в шляпе и ни разу не потер уши. Шел впереди, темпераментный, разгоряченный.

— Свежий воздух — лучшее лекарство от простуды и насморков, — объяснял он им попутно.

— Этот воздух не свежий, а медвежий, — пробормотал Толя Кузнецов, — и зачем я приперся?

— Не приходил бы, — сказала Наташа Миронова. — Тебя никто здесь не держит.

— «О, Александр, ты был повеса, как я сегодня хулиган», — негромко продекламировал Половинкин.

— Витя, не паясничай, — обернулась Ленка.

— Есенин так обращался к Александру Сергеевичу, а я только повторяю.

— Вот и нечего повторять, — заметила Таня Опарина.

Разговоры происходили за спиной Николая Николаевича с таким расчетом, чтобы он не слышал. Ребята вели себя как на уроке, исподтишка толкались, перешептывались, строили девчонкам рожи. Один Чиз держался подчеркнуто в стороне, он ел глазами отца Нади и за всю дорогу не отвлекся ни разу. Но и его неестественное внимание Наде тоже было неприятно.

— Вот здесь они и стоят, — сказал Николай Николаевич и показал рукой на большую чугунную доску, где во весь рост были изображены Пушкин и Мицкевич. — В этом доме они встречались не один раз. Вообще, как вы знаете, каждая встреча двух великих поэтов отливалась в какой-нибудь каламбур, шутку и передавалась современниками из уст в уста. Так до нас дошло знаменитое про «двойку» и «туза». Это, правда, было не в Москве, а в Петербурге, в Демутовом трактире, но если на минутку закрыть глаза, то можно представить, что это произошло здесь, где мы стоим. Слышите: они идут навстречу друг другу, не чугунные, а живые, красивые, остроумные. «Стой, двойка, туз идет!» — уступая дорогу, говорит Пушкин. «Козырная двойка и туза бьет», — отвечает Мицкевич. И дальше они идут вместе в обнимку по лестнице, как на этом чугунном барельефе. Слышите шаги?

— Нет, — сказал Толя Кузнецов.

— А ты глаза закрывал? — с ядовитой усмешкой спросил А. Антонов.

— Не слышите? — огорчился Николай Николаевич. — И вы тоже не слышите? — обратился он ко всем.

— А зачем это нужно? — Толя Кузнецов пожал плечами и посмотрел в сторону. — Мертвые должны оставаться мертвыми.