Майлз Уоллингфорд, стр. 29

Такой родной голос, кажется, пробудил в сестре новые мысли.

— Люси, — спросила она, — ты так же любишь Майлза, как мы обе любили его, когда были детьми?

— Я всегда искренне любила и буду любить Майлза Уоллингфорда, — твердо ответила Люси.

Грейс повернулась ко мне, отпустив шею Люси, ибо у нее уже не было сил обнимать ее; она устремила свои ясные голубые глаза на мое лицо и не отводила взгляда до самого последнего вздоха. Я не мог сдержать слез, но они скорее привели в недоумение, нежели встревожили ее. Вдруг мы услышали ее голос, она говорила тихо, но с чувством, оттого он звучал довольно явственно. Слова сестры, полные неиссякаемой любви, исходили из самого сердца, которое никогда ни на одно мгновение не переставало любить меня, даже обычные детские обиды не умаляли эту любовь.

— Всемогущий Боже, — сказала она, — призри с небес сего любимого брата, сохрани его под кровом Своим и, когда придет время, призови его ради любви Спасителя в Твои обители, которые Ты уготовил для праведных.

Это были последние слова Грейс Уоллингфорд. Она жила на свете еще десять минут и умерла на моей груди, как ребенок, испускающий последний вздох на руках у матери. Губы Грейс шевелились; однажды мне показалось, будто она произнесла имя Люси, впрочем, у меня есть все основания полагать, что она молилась и за всех нас, и за Руперта, до того мгновения, пока ее не стало.

ГЛАВА VIII

Я больше не видел тела сестры после того, как передал ее, словно спящего ребенка, в руки Люси. Есть люди, которых снедает болезненное любопытство, побуждающее их вглядываться в черты умерших, — род помешательства; я ему не подвержен. Когда умер мой отец, а потом — моя мать, меня приводили в гостиную, дабы я мог посмотреть на их лица и оплакать их, и я был тогда так мал, что должен был покориться. Теперь же я находился в том возрасте, когда мог сам решать, как мне поступить; и лишь только я пришел в себя — минуло уже несколько часов после смерти сестры, — я решил: пусть в моей памяти останется последний, исполненный любви взор, милое лицо, уже отмеченное смертью, но все еще живое и осиянное светом ее чистой души. С тех пор я храню в памяти тот образ и часто радуюсь, что не позволил застывшей маске вытеснить его. Что касается родителей моих, картины, на долгие годы осевшие в моем воображении, были скорее мучительными, нежели приятными.

Как только я выпустил из рук тело Грейс, запечатлев последний долгий поцелуй на ее матовом, но еще теплом лбу, я покинул дом. Нигде в Клобонни не было назойливых глаз, от которых повергнутому в скорбь надо было искать укрытие, но я чувствовал, что задохнусь, если не вырвусь на вольный воздух. Когда я пересекал небольшую лужайку перед домом, из кухни до меня донеслись рыдания. Теперь, когда никто не призывал их думать о покое больной, простодушные негры дали волю своим чувствам. Я еще долго слышал их вопли после того, как все прочие звуки дома уже перестали долетать до моих ушей.

Я шел и шел по дороге, желая поскорее удалиться от печального места, и оказался: в лесочке, который был, наверное, последним объектом внешнего мира, привлекшим внимание сестры. Здесь все напоминало мне о прошлом, о днях детства и юности, о том, как четверо клобоннских детей жили вместе в любви и согласии и бродили среди этих зарослей. Я просидел в лесочке целый час; то был странный, таинственный час!

Я видел ангельское лицо Грейс запечатленным на листве, слышал тихий, но радостный смех, каким она обыкновенно смеялась в счастливые минуты, и ее нежный голос звучал у меня в ушах почти так же явственно, как будто она была где-то рядом. Руперт и Люси тоже были там. Я видел их, слышал их голоса и старался разделить их простодушное веселье, как бывало в прежние времена, но в сознание вторгались страшные образы горькой действительности и разрушали очарование грез.

Я вышел из лесочка в поисках более надежного убежища и полей, более удаленных от дома. Уже стемнело, когда я подумал о возвращении; все это время я провел в окружении таинственных видений, и разум блуждал среди картин, совершенно отличных от тех, среди которых я находился. Милый образ Грейс сопровождал меня повсюду; куда бы я ни шел, я слышал ее голос. Вот ее, совсем крошку, мне разрешили покатать в маленькой коляске — то было мое самое первое впечатление о возлюбленной сестре, вот я гоню свой обруч, а она бежит за мной, вот Грейс поучает меня, предостерегает от неправедных поступков или с важным видом, но ласково порицает за ошибки, уже совершенные; затем я вижу ее в расцвете юности и красоты, прекрасную и достойную любви, мою подругу и наперсницу, ту, которая умела разделять со мной планы на будущее. Как часто в те дни журчание ручейка или жужжание пчелы сливались с зовом или молитвами возлюбленной сестры, дух которой вознесся на небеса и которой больше не суждено было участвовать в моих делах и в круговороте жизни!

Я было собрался провести ночь вне дома, беседуя со звездами, каждая из которых по мере того, как они одна за другой медленно появлялись на небосклоне, представлялась мне обиталищем покинувшей мир души. Я много и напряженно думал о Грейс, но мысли мои обращались и к Люси. Да и о мистере Хардиндже я не забыл. Я чувствовал, что они беспокоятся обо мне, и понимал, что должен вернуться домой. Наб и еще два или три негра искали меня повсюду, но не заглянули туда, где могли бы обнаружить меня, и я испытывал какую-то грустную радость, время от времени видя, как эти простодушные создания, побродив, сходились вместе и о чем-то толковали между собою. Их жесты, их горячность, их слезы — я видел, как много они плакали, — все это указывало на то, что они говорили о своей «юной госпоже», мне не нужно было других знаков, чтобы понять, как они говорили о ней.

В нашей семье всегда была любовь. Мой отец, мужественный, ласковый и всей душой преданный матери, как нельзя лучше подходил для того, чтобы охранять особый мир, управляемый любовью и благорасположением к ближнему, который создала моя мать с первых дней своей жизни в Клобонни. Эти чувства незаметным образом передались и рабам, которые не упускали случая показать, как важны для них интересы и благоденствие господ. Среди негров был один, которого все считали опустившимся и негодным человеком. Этот старик по имени Вулкан работал в кузнице в окрестностях фермы; такое имя дал ему мой дед, вознамерившись послать ребенка в подмастерья к кузнецу, как только он подрастет. Из-за своего ремесла Вулкан принужден был провести почти всю свою молодость в близлежащем селении, где он, к несчастью, приобрел привычки, вовсе не подходившие для той жизни, которую испокон веку вели прочие обитатели Клобонни. Он в какой-то степени отдалился от нас, стал пить и бедокурить, бесчестя своих темнокожих родственников, живших поблизости от усадьбы. Как бы то ни было, когда в семье случалось что-то важное: кто-то из домочадцев возвращался домой после долгого отсутствия или уходил в мир иной, — Вулкан непременно объявлялся, и на месяц делался другим человеком. Теперь он оказался одним из тех, кто отправился искать меня по полям и лесам; именно ему и случилось найти меня.

Когда бы я не имел никаких других подтверждений того, какое страшное горе пришло в Клобонни, я понял бы это по выражению благоговейного страха, с которым Вулкан приблизился ко мне. Глаза у него всегда были красные, но нетрудно было заметить, что и он пролил немало слез. Вулкан знал, что его тут не очень-то жалуют, он редко подступался ко мне, разве только для того, чтобы извиниться за какие-то свои провинности и прегрешения, и вообще был отвержен всеми за свои вечные проделки. Однако теперь общее горе придало ему уверенности — даже Наб едва бы заговорил бы со мной так — хоть и почтительно, но весьма непринужденно.