Майлз Уоллингфорд, стр. 101

ГЛАВА ХХIX

Как было условлено, я заехал за Марблом в Уиллоу-Ков. Я нашел доброго малого в чрезвычайно веселом расположении духа; он рассказывал всей округе невероятные и длиннющие истории о своих приключениях. Мой старый помощник был, в сущности, человеком правдивым, но ему нравилось изумлять «невежд». Кажется, ему это удалось — голландцы в той округе до сих пор в подробностях пересказывают истории о подвигах и злоключениях капитана Марвела note 159, как они обыкновенно называют его, хотя они давно уже перестали твердить о том, что эта местность относится к Соединенным провинциям note 160.

Мозес обрадовался мне; переночевав у его матери, мы отправились в Клобонни в экипаже, высланном оттуда мне навстречу. Это был мой собственный экипаж, которым правил один из моих негров. Я узнал старую упряжку, и, признаюсь, слезы навернулись мне на глаза, когда я подумал, что она по-прежнему принадлежит мне. То же чувство нахлынуло на меня, когда мы выехали на вершину холма, с которого открывался вид на долину и строения Клобонни. Это был поистине судьбоносный момент! Хотя я никогда не купался в роскоши, но ко времени моего появления на свет наша семья была довольно состоятельна, и я родился в достатке. Пока я не потерял свое судно, мне не доводилось ощущать унизительного вкуса нищеты; до конца дней буду вспоминать то чувство, которое я испытал, когда впервые узнал, что Клобонни продано. Проходя по улицам, я смотрел на дома и вспоминал, что у меня нет крыши над головой. Проходя мимо витрин одежной лавки, я думал о том, что, когда выплачу все долги, мне и куртки не на что будет купить. Теперь моя собственность вернулась ко мне, и вот передо мной дом, в котором жили несколько поколений моих предков, уютный и респектабельный, на манящем лоне сельского покоя и очарования. Самые поля, казалось, радовались моему возвращению в родные Палестины.

Не стану скрывать, что произошло далее; расскажу обо всем откровенно.

Дорога делала большую петлю, спускаясь с холма, а тропинка отлого сбегала вниз напрямик — так всегда ходили пешеходы. Пробормотав какие-то бессвязные извинения и попросив Мозеса ждать меня у подножия холма, я выскочил из экипажа, перемахнул через забор и просто-напросто исчез из виду, чтобы никто не догадался об обуревавших меня чувствах. Едва укрывшись от посторонних глаз, я уселся на большом камне и заплакал как дитя. Не знаю, сколько я просидел там, но мне не забыть, как меня вернули к действительности. Маленькая ручка прикоснулась к моему лбу, и тихий голос совсем рядом со мной произнес: «Майлз!» — в следующее мгновение я уже держал Люси в своих объятиях. Милая девушка, как она потом призналась, вышла мне навстречу и, поняв мои чувства и состояние, в радостном порыве устремилась ко мне, чтобы разделить мои чувства.

— Блаженная минута — к тебе вернулось то, что принадлежит тебе по праву, милый Майлз, — наконец сказала Люси, улыбаясь сквозь слезы. — Ты писал мне, что теперь богат, но, по мне, пусть лучше у тебя будет Клобонни и ни цента денег, чем все сокровища мира без Клобонни. Так или иначе, оно должно было вернуться к тебе, если бы на это хватило моего состояния.

— Даже если бы я не стал твоим мужем, а, Люси? Люси покраснела до корней волос, хотя, признаваясь в любви ко мне, искренняя, простодушная девушка никогда не выглядела смущенной. Помолчав с минуту, она улыбнулась и ответила.

— Я была уверена в тебе, поскольку отец рассказал мне о твоих чувствах ко мне, — сказала она, — а это, как ты помнишь, случилось еще до того, как мистер Дэгтит устроил торги. Женщины устойчивее в своих чувствах, чем мужчины; по крайней мере, для нас они значат больше, чем для вас, мы живем ими, а ваши головы постоянно заняты житейскими заботами. Я и мысли не допускала, что Майлз Уоллингфорд может жениться на ком-нибудь, кроме Люси Хардиндж (впрочем, однажды, и то очень ненадолго, я такую мысль допустила), и с тех пор, как я вообще стала думать о подобных предметах, я знаю, что Люси Хардиндж никогда не станет — не сможет стать женой кого-либо, кроме Майлза Уоллингфорда.

— А это «однажды», любимая? Раз уж ты столько открыла мне, то я хочу знать все.

Люси задумалась, поводила зонтиком по траве у ног и только потом отвечала:

— Я имела в виду Эмили Мертон; но это недолгое время закончилось, когда я увидела вас вместе, в твоем доме. Когда я познакомилась с Эмили Мертон, я было подумала, что она более достойна твоей любви, чем я; и мне не верилось, что вы провели столько времени на судне и не оценили достоинств друг друга. Но когда я оказалась рядом с вами, под одной крышей, я вскоре убедилась, что, хотя ты немного увлечен, в душе ты всегда оставался верен мне.

— Как же так, Люси? Неужели женщины в самом деле настолько проницательней, настолько умнее мужчин? Когда я готов был повеситься от ревности к Эндрю Дрюитту, неужели же ты знала, что мое сердце принадлежит тебе?

— Конечно, меня порой одолевали сомнения, Майлз, и иногда ужасно мучительные, но в целом я чувствовала — не то что свою власть над тобой — я чувствовала, что мы дороги друг другу.

— И тебе никогда не казалось, как твоему замечательному отцу, что мы точно брат и сестра, что мы привыкли к нашим детским отношениям и не можем испытывать друг к другу иные чувства? То, что я испытываю к тебе, Люси, я не решаюсь величать почтением, и уважением, и любовью — это страсть, которая составит бедствие или счастье моей жизни.

Люси игриво улыбнулась и снова стала водить зонтиком по траве, росшей вокруг камня, на котором мы сидели.

— Как я могла считать нас только братом и сестрой, — сказала она, — когда я сама чувствовала по-другому, Майлз? Я видела, что для тебя имеет значение некоторая разница в нашем общественном положении (глупый!), и была уверена, что тебе нужно преодолеть только твою робость, чтобы признаться в любви.

— И зная и видя все это, безжалостная Люси, ты допустила, чтобы жестокое сомнение столько лет мучило меня?

— Разве женщине должно делать признание, Майлз? Я пыталась вести себя естественно — мне кажется, я вела себя естественно, — а остальное я предоставила Богу. Хвала Его милосердию, я вознаграждена!

Я прижал Люси к груди, и мы замерли в счастливом объятии, однако спустя минуту мы уже говорили о другом, словно понимая, что наши чувства слишком возвышенны для того места, в котором мы находились. Я спросил, как идут дела в Клобонни, и был рад услышанному. Меня все ждали. У меня не было арендаторов, которые могли бы выйти мне навстречу, а даже если бы таковые имелись, американские арендаторы не практиковали подобные ритуалы; впрочем, тогда нам еще не навязывали жалкой софистики на тему отношений между лендлордами и арендаторами — полезнейших и гуманнейших отношений цивилизованного общества, — а теперь, к сожалению, такая софистика входит в моду. В те дни не считалось проявлением «свободы» нарушать справедливые условия договора об аренде; и попытки обманом лишить прав землевладельца именовались мошенничеством, как они и должны называться, и никак иначе.

В те дни бессрочная аренда считалась более выгодной сделкой для арендатора, чем аренда на год или на несколько лет; и людям не приходило в голову, что одна отсрочка платежа порождает право требовать других. В те дни выплата аренды курами, дровами и поденной работой не считалась пережитком феодальных отношений, но рассматривалась как милость, оказываемая тому, кто имел эту привилегию; даже теперь девять соотечественников из десяти стараются выплачивать долг всеми возможными средствами, прежде чем раскрыть кошелек. В те дни еще не родился дерзкий софизм — именование земли монополией — в стране, в которой на каждого жителя приходится, наверное, более ста акров земли; и в те дни отдельные группы людей не выдвигали себя в качестве особых представителей всего общества и не толковали законы в свою пользу. Но я увлекся, я должен вернуться к Люси. Назревает кризис, и скоро мы станем свидетелями либо торжества законов, либо ущемления прав, какого еще не видала Америка, и виной всему будет недоверие к финансовым сделкам.