Утренний иней, стр. 61
— А кто тебя еще на четверки будет тянуть, Букатина? Может, Екатерина Алексеевна? Ну, у ней-то, имей в виду, не больно разживешься! Она — не Тамара Ивановна, она — ой-ой! Она может подряд пять раз вызвать. Уж не отвертишься и схлопочешь, что заработала! А может, Тамара Ивановна тебя на отличницу тянет, а, Букатина? Так слушай, почему же все-таки ты вчера в школе не была? Ведь к тебе тут вчера твой папочка в гости приходил.
— К-какой папочка?..
— Как какой? Твой! Ждал-ждал, страдал-страдал, а тебя, хи-хи, не было.
«Отчим?» — подумала Настя и больше ни о чем подумать не успела: сзади налетела шумная ватага шестиклассников, и ее в общей куче втолкнули в распахнутую дверь школьного вестибюля.
— Букатина! — закричала над ее ухом Запевалова. — Вот же он опять! Опять с утра дожидается! Вот же, вот же, у окна!
Холодея, уже предчувствуя недоброе, Настя наперекор течению с трудом выбралась из толпы и остановилась как вкопанная.
У окна, за которым все еще синели утренние не развеявшиеся сумерки, стоял человек…
Вначале Насте показалось, что она видела его уже где-то. И видела совсем недавно. Но в следующий же момент поняла она, почему ей это почудилось. Все пьяницы всегда казались ей на одно лицо, а этот человек был пьян.
Его глаза равнодушно скользнули по Насте. Он нетвердо переступил ногами, изменив позу, и снова, уже другим плечом, оперся о раму. Наверно, он стоял здесь давно, и ноги его не держали…
Да нет же! Она и в самом деле видела его раньше. И это серое, замызганное, без пуговиц пальто, и эту шапку с оторванным ухом она видела. И это красное, заплывшее лицо ей было знакомо. Конечно же, она видела его, и не один раз, возвращаясь из школы, у винного магазина за углом — в толпе таких же… Неужто она видела его?..
Она отступила назад, не отрывая взгляда от его опухшего, страшного лица. Ее несколько раз толкнули в спину — она мешала шумному, веселому потоку, что вливался в школьные двери… И тут же она услышала сердитый голос Тамары Ивановны:
— Я же просила вас не появляться в школе в таком виде!
Тамара Ивановна стояла в дверях, ведущих из вестибюля в школьный коридор, и лицо ее было взволнованное, а шрам у виска покраснел так сильно, что казалось — кровь выступила на нем.
— Я же просила вас вчера не приходить в школу в таком виде!
— М-мне Н-настю… Бу-букатину! — пробормотал пьяный. Я д-давно жду… М-мне д-дочку.
Кое-кто из школьников, заинтересовавшись, уже начал задерживаться в вестибюле. Стремительно образовалась толпа любопытных.
— Проходите, дети, проходите! Нечего вам здесь делать! — сказала Тамара Ивановна, оборачиваясь к толпе.
Какое счастье, что Настя успела ворваться в гущу этой толпы прежде, чем Тамара Ивановна ее заметила! Какое счастье!
Расталкивая любопытных, задыхаясь от пережитого позора, она прорвалась к двери и выбежала на улицу.
Туча, висевшая над рекой, надвинулась на город и принесла с собою снегопад. Метель еще не разыгралась в полную силу. Снежинки, колючие и мелкие, сыпались пока легко, неторопливо. Ветер, задержавшись, видимо, где-то на реке, пока не швырял их в лицо, не сметал в белые буруны под ногами.
Настя замедлила шаг. Школа осталась далеко позади. Осталась вместе с доброй Тамарой Ивановной, с ехидной Аллочкой, с этим страшным человеком в вестибюле…
Какое право он имел назваться ее отцом?! К ней подослали этого пьяницу! Нарочно подослали, чтобы она не думала больше об отце! Чтобы всем — и матери, и отчиму, и деду Семену, и ей самой — жилось спокойно… Знал бы об этом ее родной, ее настоящий отец!
Она остановилась на несколько секунд, чтобы передохнуть. Впереди, за поворотом улицы, открылась река, и оттуда, с реки, налетел ветер, хлестнул по лицу колючим, сухим снегом. Метель набирала силу, уже пробовала голос, гуляя между высокими опорами моста. А река молчала.
Так вот, оказывается, почему Тамара Ивановна разрешила ей сегодня не приходить в школу. Она знала, что тот пьяница снова придет!
Никогда в жизни еще ей так не хотелось опереться на родную, сильную руку. Вспомнилось, как легко, одной рукой поднимал ее когда-то дед Иван. Добрый, сильный. Которого Настя всю жизнь старалась любить меньше, как можно меньше, потому что он не родной. А он постарался хоть немного искупить их вину — Насти и ее родного деда — и принял Евфалию Николаевну в свою школу.
Сколько же идти до Миловановки, если идти очень быстро? Час? Полтора?
Река молчала. Холод сковал ее накрепко. И лед, наверно, был уже достаточно прочным.
А вдруг это правда? Вдруг это ее отец?
Нет, она не хотела даже думать об этом. Она не хотела такой правды! Неужто дед Иван и бабушка тоже знали, кто ее отец? Й потому этой правды ей не открывали?.. Так неужто это правда?
А там, за снежной завесой, за рекой, — она, та девочка в черном платье, за судьбу которой ей, Насте, положено ответить. Ей, последней и единственной в роду! И теперь Насте не на кого опереться в своей горькой беде. Неужто и в самом деле это был ее отец? Неужто это был ее отец? Нет! Нет! Нет!
Она сбежала по ступенькам к самой реке. Сошла на лед.
Лед был крепкий.
Лед был крепкий. И она пошла. Наискосок от моста, вправо, к острову с ветлами, невидимому теперь в метельной мгле, — тем путем, которым они ходили когда-то с дедом Иваном. Пошла, почти точно зная, что у нее не хватит сил пройти эту бесконечную пустыню ледяной реки. Но больше ей некуда и не к кому было идти. Колючий ветер бил в лицо, а ей казалось — он подталкивает ее в спину, гонит туда, в глубокую снежную мглу…
Кто-то тревожно, резко, даже повелительно окликнул ее с берега, и ей почудилось — голос был знакомый. Однако же она не оглянулась. Она шла по льду короткими быстрыми шагами, зная, что не дойдет, и не ужасалась этому.
И тогда с берега ее снова окликнул тот же знакомый мужской голос. Он не звал, он приказывал: — Настя! Не смей! Вернись!
Она остановилась. Но обернуться не успела. Легко, почти неслышно — словно сломался вафельный стаканчик из-под мороженого — лед хрустнул под ее ногами… Холодная до боли вода захлестнула ей ноги по колени. Она успела зачем-то вышвырнуть на лед портфель, рванулась вперед, к нетронутой ледяной кромке в двух шагах от себя, и вода захлестнула ее по самые плечи.
В первую секунду она испугалась лишь этой смертельно холодной воды, обжегшей тело. А потом, когда нетронутая ледяная кромка, за которую она уцепилась, рухнула под ее руками, она поняла — под ногами нет дна!
Под ногами не было дна, и течение тянуло, толкало ее под ледяной панцирь. Она закричала, ничего не видя, кроме этого страшно ломающегося под ее руками тонкого льда, и ничего не слыша, кроме своего крика… Потом сильная волна накрыла ее с головой, толкнула в сторону, вбок — как живая, не дала зацепиться за хрупкую, ломающуюся под ее исцарапанными пальцами ледяную корку, потащила куда-то вниз, под лед. Она попыталась вырваться и не смогла… Где-то в далекой темноте, в самой последней глубине, вспыхнула яркая, ослепительно яркая звезда, похожая на ту — зажженную Таниным отцом…
Папа!
Она еще раз, в последний раз, попыталась вырваться, но ледяная вода держала ее крепко. И ей вдруг стало по-страшному спокойно в этой холодной последней глубине — словно густые и черные ветви, что росли над тем оврагом, сомкнулись над ней, укрыли ее от беспокойного дневного света, несущего ей столько горя…
И тогда кто-то с силой рванул ее вверх, к свету!
11. ПОД ОСЛЕПИТЕЛЬНЫМ НЕБОМ
Никогда, пожалуй, в Веткиной жизни не было такой беспокойной, такой тревожной и бессонной ночи. Даже та дождливая интернатская ночь казалась ей теперь безмятежно счастливой.
Она лежала без сна, тараща глаза в потолок, пыталась различить в темноте очертания громоздких, неуклюжих предметов, расставленных где попало, и мучилась оттого, что не могла сразу отличить кресло от чемодана, а чемодан от телевизора, будто бы это было уж так важно.