Лоцман, стр. 40
– Это что же, до конца дней кабала?
Он засопел. Виновато, но упрямо. Потом спросил шепотом:
– Для кого кабала-то?
– Глупый. Прежде всего для тебя…
– Не-а…
– Вот тебе и «не-а»… А как же с твоей стажировкой?
В темноте я почувствовал, что Сашка пожал плечом.
Я сказал довольно жестко (может, хоть это его разозлит, заставит отпустить меня):
– В тот раз хотел от меня сбежать, сейчас удрал от Пантюхина. Это благородно?
Он не обиделся. Ответил примирительно и задумчиво:
– Разве я удрал? Пантюхин сам отпустил… Он, думаете, почему за меня держался? Потому что командор.
– Кто?
– Ну есть такая командорская община. Они стараются ребят охранять. Таких, как лоцманы, и со всякими другими свойствами. Говорят, что для будущего… Хотел меня в обсерватории «Сфера» с мальчишками познакомить, с группой «Пограничники». Они не то что лоцманы, а вообще… любой разверткой владеют, на любых расстояниях…
– Вот и летел бы.
– А когда он узнал, что я хочу из-за вас остаться, сказал: «Правильно»…
– За что мне такая честь?
– Он говорит, что вы… знаете Дорогу…
– Я? Какая чушь!
– Ну и пусть не знаете. Все равно…
– Что «все равно»?
Он опять засопел. Я вздохнул, придвинул его к себе, теплого и колючего.
– Сашка, ну что тебе во мне? В старом насупленном дядьке с душевными копаниями и всякими хворями. Разве мы ровня?
– Ага, – сказал он уже с нахальной ноткой.
– Всыпать бы тебе в самом деле…
– Фигушки… – И он теснее придвинулся ко мне.
– Ну и… куда ты собрался теперь меня тащить… раз контракт еще действует? – мрачно поинтересовался я.
– Через пески…
– Что?!
– Через Оранжевые Пески, – сказал он отчетливо. – На плато, что рядом с Подгорьем, – пустыня. Горячая, с большим оранжевым солнцем…
Я вздрогнул. И, пряча испуг, сказал пренебрежительно:
– Что за бред. Какая может быть пустыня в той местности?
– Может…
– Почему я там никогда про нее не слышал?
– А никто не слышал. Потому что никто не бывал там. Никто не поднимался на плато.
– Ты спятил! Рядом с городом…
– Да! Все думают, что поднимались другие, и делают вид, что там ничего такого. Просто так, пустыри. И говорят об этом друг другу, и сами верят. А на самом деле… Я не вру, честное-расчестное слово! Ну, Чибу спросите!
– Ладно, допустим, – сказал я, переглатывая тревогу. – Ну и тем более… Нечего туда соваться.
– Есть чего!
– Нет, Сашка… Спасибо тебе, что догнал меня. За все спасибо. Но давай здесь и попрощаемся…
– Но почему? – с горечью сказал он.
– Да потому… Нечего тебе делать в Песках, а мне тем более.
– А вот как раз и есть!
– Нет, Сашка, – вздохнул я, решив идти напрямик. – Не получится. У меня, по крайней мере… пороху не хватит. Несколько лет назад я… в силу некоторых обстоятельств… залез в одну зону. И получил кое-чего сверх нормы. И вот недавно это сказалось, в крови… И сколько теперь мне осталось – трудно угадать. Но в любом случае наш контракт оказался бы недолгим… Так что отпусти уж меня… пока есть виндсерфер.
– Он никуда не уйдет, – буркнул Сашка. – Успеете еще.
Серфер качался у причала, кивал в темноте верхушкой мачты – с тем пониманием и терпеливостью, с какой покачивает головой покладистая лошадка.
Но я сказал угрюмо:
– Могу и не успеть.
Сашка опять повозился у меня под боком.
– Ну, чего вы… Я же знаю. Потому и поведу через Пески. Там такое солнце, оно прожаривает человека насквозь и любую кровь делает здоровой… если человек сумеет пройти… А мы сумеем, пройдем.
– Выдумщик ты, – вздохнул я.
– Да нет же, это правда! – И я почувствовал, что он на грани слез. Торопливо попросил:
– Сашка, только без сырости!
– А вы… тогда тоже! Без того…
– Без чего?
– Без дурацкого упрямства…
– Нахал!
– Ага, – с готовностью сказал он.
– И… липучка.
– Ага! – ничуть не обиделся он. – А если вы со мной не пойдете, я не отдам…
– Что?
– Одну важную вещь…
– Какую?
– Очень важную. Я ведь говорил вам сегодня!.. Это тайна. Пока не дадите честное слово, что останетесь… – Он вдруг вскочил и опять засветился в двух шагах, как слабо проступивший в темноте негатив.
– Ну, что там у тебя? – сказал я с неожиданным и резким беспокойством.
– А слово?
– Интриган ты…
– Ага… Все равно не отдам.
– И шантажист.
– Ага…
– Но должен же я знать, что там у тебя, прежде чем лезть в ярмо!
– Ладно уж…
В темноте я не увидел, а скорее догадался, что он расстегнул рубашку и что-то достал из-за пояска.
– Вот…
– Что это?
– Ваша Тетрадь.
4. «Это повесть о Дороге…»
Я вскочил, охнул, осел на больную ногу. Вцепился в то, что протягивал мне Сашка. Клеенчатые корочки, разлохмаченные углы. Забухало сердце.
– Ч-черт! Хоть глаз выколи…
– Идите сюда. – Сашка потянул меня за рукав.
Шагов через пять мы оказались у бетонного столба. Сашка трахнул по нему кулаком. На столбе зажглась лампочка. Я не удивился, не до этого было. Тетрадь. Такая, как помнил. Пухлая, мягкая, с царапинами на тисненом коричневом ледерине. Правда она?
Я открыл первый лист. Мелкими буквами в правом углу было написано:
«Какой бы сложной и многомерной ни была природа Великого Кристалла Вселенной, такое понятие, как Дорога, еще более непостижимо. И в структуре Кристалла места для Дороги нет. Ибо Кристалл замкнут хотя и в бесконечное, но все-таки в Кольцо, а Дорогу замкнуть нельзя. И если мы хотим иметь пусть и упрощенный, но зримый образ, то должны представить Кристалл, обвитый нескончаемым серпантином снаружи, вне своих граней.
Почерк был явно не мой. Корявый и детский.
– Это что же? Ты сам писал, Сашка?
Он отозвался все так же насупленно:
– Не важно. Вы сперва посмотрите. А потом уж, если хотите, выбрасывайте…
Я перевернул лист. «Глава первая. Побег… Утро было прекрасное. Сверкающее…»
Вздрогнув, я залистал, выхватывая глазами куски текста…
«Это повесть о Дороге. Точнее, о людях, которые ищут Дорогу…»
«Он стоял перед махиной гранитной стены, уходящей гребнем в желтоватые волокна тумана. Маленький – перед миллионами тонн глухого камня…»
«– Я не знаю, – сказал Александр. – Я потом никогда эту рукопись не мог вспомнить. Знаю только, как выглядела Тетрадь… – И тогда Решка ответил: – Это уже кое-что…»
«Решка обвисал у Александра на руках, горячий, беспомощный и сразу ставший тяжелым. А большой рогатый месяц смотрел в круглое окно и ничем не мог помочь…»
«Решка никогда не успел бы побывать на всех улицах и напасть на след, если бы не велосипед – легонький и стрекочущий, как стрекоза…»
Я понял, что в Тетради – многое из того, что случилось со мной и с Сашкой. Но много и такого, чего я не знал. Это был рассказ о взрослом путешественнике и маленьком проводнике. Только проводника звали не Сашка, а почему-то Решка. А взрослого звали Александр…
И еще я понял: тот, кто писал это (Сашка? Или кто-то другой?), немало начитался моих книжек. Потому что язык был точно мой. Если бы не почерк, я уверовал бы тут же, что сам когда-то написал все это, а потом забыл…
Очень про многое хотелось мне спросить. Но я чувствовал, как натянуты у Сашки все нервы. И спрашивать ничего не стал, сунул тетрадку за брючный ремень и сказал:
– Хорошо. Идем…
– Вы ботинки-то наденьте, – напомнил Сашка.
– Ах ты, черт, в самом деле…
Я обулся, отыскал в темноте пиджак и галстук.
– Держитесь за меня, – все еще хмурым тоном потребовал Сашка. И пошел впереди.
Я держал его за плечо с твердым лоцманским погончиком. Скоро начался склон, покрытый частым кустарником – с мелкими листьями, ягодами и колючками. Судя по всему, барбарис. И не было тропинки. Колючки хватали меня за штаны. Сашка шипел и несколько раз помянул «Ёшкин свет».