Крутен, которого не было, стр. 65
— Ага, хорошая сказка! — кивнул Младояр, хитро улыбаясь.
— Почему сказка? Это быль!
— Кто же спорит? — княжич не сдержался, — Коли я ту же историю в свитке эллинском читывал, переписано у Геродотоса, что уж две сотни лет назад, как помер, известный выдумщик…
— Вот как… — огорчился Иггельд, — А мне так рассказали, да еще добавили, что историю эту нельзя пересказывать женщинам, детям, да подневольным людям!
— А зачем совету не последовал? Пересказал мне, а я — так еще не муж, вот и посмеялся!
— А и верно… — расхохотался старик, — Ну, Геродотос, ну — шутник. Ведь это он написал, что у луту мужчины мочатся сидя, а бабенки — стоя?
Младояр вытаращился на Иггельда, силясь понять — а в этот раз кто пошутил?!
Дидомысл давно заметил мявшегося в дальнем углу палат сына, но вида не подавал. Понятное дело, спросить чего-то хочет, да так, чтобы наедине. А тут — полны палаты народу, шум, галдешь — хоть ухи затыкай, у всех дела неотложные. Яснополку — денег на дружину подавай, купцы — через одного — с жалобами, а тут целая дружина заявилась мореходов крутенских… Маяк, им, понимаешь ли, строй возле устья! Оно конечно, торговля на море Гинтарном растет со дня на день, ладьи так и шныряют туда-сюда. Впрочем, можно и с Младом парой слов перемолвиться, может — чего важное? Князь поманил Младояра, шепнул — мол, ну, что там у тебя?
— Я так понял, купцы друг дружку перерезали, кто-то с чем-то сбежал…
— И что? — не понял князь.
— А кольчуга-то где? — напрямую спросил Младояр.
— Где бы ни была, я своему сыну на плечах цену целого города носить не позволю! — жестко ответил отец, потом добавил помягче, — Мне сын дороже…
Ветер носил по земле палые листья, переворачивал и так, и сяк. Красиво было бы, да солнышко ушло, да и ветерок не приветлив боле. Сверху посыпало мелким белым, будто крупой. Первый снег… Конец бабьему лету!
Младояр возвращался в Старые Палаты, окончательно уверившийся, что кольчужку так никому и не продали. Лежит, небось, где-нибудь в подвалах, за тремя дверьми, в простеньком сундучке. Или, вовсе — закопана… Ну и ладно. Что кольчуга расчудесная, все одно — мала. Вот Сойка…
Нас не могут забыть!
Вот и пещеры позади, возня с кольчужкой миновала, да и лето осенью сменилось. Младояр высоко задрал нос — теперь и он тоже лекарь да ведун. Уже без шуток — отроки, да юноши, да чего там — отроковицы подкарауливают младшего княжича где придется. Молва пошла — умеет бородавки сводить, Слово знает! По первому разу, еще себе не доверяя, Младояр и шептал на ушко, как учили, и густым соком травы чистотела мазал. А потом вошел в раж — шепнет мальчишке на ушко, через пару деньков — нет бородавки на том самом месте, что так стыдило. Заходили и взрослые мужи, и девчата…
«Вот, обзывала меня девчонка ведуном, так пусть и будет! Бородавки — только начало…» — подумывал княжич. А Игг еще и подливал маслица в огонь: «Ты с них за лечение чего-нибудь бери. Ну, что с девок брать — твое дело… А парни — пусть хоть пирога принесут, хоть — гуся. Ты не захочешь — я слопаю!».
Еще через пару дней настроение сменилось, Младояр неделю ходил сам не свой, думал. Еще бы — небо в тучах, ветер холодный, все осенние красоты дерев — уже на земле, с грязью перемешаны. Иггельд не спрашивал паренька — вся эта история с захоронением древнего и на старика произвела глубокое впечатление, заставила задуматься о том, что смерть не самое страшное, что может сотворить над собой человек. И что логика деяния, задуманного на тысячелетия, может привести к нежданному результату…
Но, как оказалось, княжич размышлял совсем о другом… Вечерело, с небес временами что-то капало, но так — мелочь, за дождь можно не считать. Княжич, а за ним — и лекарь, как заколдованные, проблуждав в разговорах пол-дня, пришли к тому самому месту. Встали поодаль, шагах в двух ста. Оказалось, что сюда продолжают ходить люди. Вот отрок лет двенадцати привел двоих мальчуганов лет по семь-восемь, было видно, как рука отрока показывает то туда, то сюда, а рот открывается и закрывается. Еще бы — теперь есть что рассказать, после того, как закопали! Неудивительно, что мальцы слушали «очевидца» раскрыв рты. Брешет, небось, как в пещеру ходил, с мертвецами лясы точил…
— Я все понимаю, — нарушил молчание Младояр, — и что себе не только одну жизнь спортили, но и все последующие, и другим тоже… Вместо того, чтобы жить да жить — страдали в подземелье, считая, что добились вечной жизни! Это да…
— А что — нет? — заинтересовался Иггельд.
— Так ведь они великими волшебниками были, тогда, в древности! Сколько всего умели. Страна их велика была, от одних гор и до других, как он сказал. А ведь нам что до Репейских, что до Святых гор — далеко-предалеко! А других гор поблизости, ты сам говорил, нет и никогда не было, ибо живем мы на Святой Земле, девственность которой горы не нарушали…
— Эк ты красиво заговорил, стоит записать! — усмехнулся старик, довольный, что его ученик не зря столько читает — речь княжича становилась все мудренней, казалось, в четырнадцать лет ему впору самому писать умные свитки…
— Я не к тому…
— А к чему?
— Вот и зверей волшебных они приручали, на мышах клыкастых катались, змеев крылатых, что жеребцов, седлали. Опять же металлы выплавляли легкие, да прочные, не ржавеющие… Словом — великие люди жили. В великом княжестве!
— Согласен, — кивнул головой Иггельд.
— И ничего от них не осталось, от этих великих людей, от их страны от гор и до гор, от их мудрости… Ни в одном свитке не слова! Никто из мудрецов, а уж про сказителей и говорить нечего — никто их не помнит. Как будто и не жили они вовсе!
— Так сколько времени прошло! Вспомни, мы же считали, вот вечная лампа со свет-духом через три тысячи лет уже тускла, огонь только в полной темноте заметен, а свет лампы из этого подземелья даже кошки не разглядели! Опять же, мертвец-то рассказывал, что ближняя к нему река в дне пути текла. И что звезды не узнал — помнишь? Тут дело серьезное, может — тьму лет пролежал он в своем бессмертии вожделенном, а может — и дюжину раз по тьме… Не зря же эре нашей, смертных, больше чем четыреста тысяч годков!
— Может, он почти столько и пролежал? Четыреста тысяч лет…
— Может! — Иггельд покачал седой головой, — Ну, тогда совсем обидно, можно было за четыреста тысяч лет, если считать жизнь лет за сто… Четыре тысячи жизней прожить! А он в подземелье сидел.
— Сбил ты меня, не о том я толкую! — спохватился Младояр.
— А о чем же еще толковать можно?
— Что забыли их, великих, богоподобных!
— Так мы ж с тобой только что говорили, много лет прошло…
— Ну и что?!
— Как что?!
Старик и отрок уставились друг на друга, утратив, впервые за последние годы взаимопонимание.
— Их не должны были забыть! — сформулировал, наконец, мучившую его мысль Младояр.
— А, понятно… — кивнул Иггельд почти удовлетворенно. Он, наконец-то, понял воспитанника, — Ты считаешь, что великие деяния, сколько бы времени ни прошло, забываться не должны?
— Да.
— Тогда спроси первого встречного оратая или коваля, сколько лет тому назад в последний раз днем темнота наступала? Думаешь — запомнил?!
— Он не запомнит, ученые мужи в свитки запишут…
— А ты помнишь те письмена на глине, что никто прочесть не смог? А письмо точечками? Ни один ученый муж даже о том, что там написано, даже — каким способом — объяснить пока не смог. Слова там, буквицы, иль понятия, а может — счеты какие…
— Так они, по крайней мере, остались…
— А от кого остались? Неизвестно! Так и о наших гостях из-под земли давным-давно забыли!
— Не верю! — вскричал Младояр.
— Давай, я расскажу тебе старую историю. Сказку…
— Рассказывай, — вздохнул княжич.
Когда-то, давным-давно, в землях то ли Хиндеи, то ли Персии, правил один князь, по имени Абу. Еще в юности хаживал он походами на врагов и всех побеждал, отчего держава его прирастала с каждым днем, и набухла к двадцати пяти его годам размером безмерным, казалась бескрайней, как море. Одно имя Абу наводило ужас — как на жителей его страны, так и на соседние народы. Не знал пощады Абу ни своим, карая лютой смертью за малейшие провинности, ни чужим — угоняя в рабство всех женщин да детей покроенных народов, причем только тех мальчиков, чьи головы не достигли еще колесной чеки — остальных убивать повелевал. Жестким Абу считали, но справедливым. Отчего справедливым? Да оттого, что не делал разбору, когда карал. Раз дрогнуло его войско в бою, не пошло на врага упорного лавиной грозной. Разгневался тогда Абу, да велел казнить каждого десятого воина. На многих смелых бойцов, даже героев прославленных, пал тогда жребий. Сам Абу рыдал, но наказа своего не отменил, пали на землю отрубленные головы храбрецов. Оттого и считали того князя справедливым. Ну, и — понятное дело, беднякам нравилось, что не только их, а и самых, что ни на есть, знатных — за воровство казнят прилюдно, оттого любили Абу в народе.