Русачки (Les Russkoffs), стр. 1

Франсуа Каванна

РУСАЧКИ

Рынок рабов

Это — машина. Огромная. Этажа два, не меньше. А перед ней я, прямо посередке. Пресс горячей штамповки, вот что это.

Жар от машины — адский! Засыпаешь в нее бакелитовый порошок, вкладываешь рожки из жести, маленькие и большие, маленькие в большие, бакелит плавится и заполняет пространство между двумя рожками; снимаешь форму, пуф — получаются заостренные головки снарядов из настоящей красной меди, как бы отлитые из цельного слитка, остается только покрыть их сверху, в цехе гальваники, неосязаемым слоем красной меди, — солдатики вермахта,те, что там где-то, на русском фронте, увидят, как подваливают полные вагоны сделанных дома упитанных немецких снарядов с надраенным до зеркального блеска острием из красной сверкающей меди, и поднимет это им дух почище, чем посылки с пряниками от невесты, и задумаются они, есть ведь еще в Великой Германии жилы: такая вот красная медь, не шутка, Иваны, когда получат таким по кумполу, должны, небось, затылки себе чесать, и вот уж они плюют в ладони, хватают свои стволы и чешут вслед за родными снарядами, Иваны ведь там, прямо, не ошибешься, полный вперед, вслед за блестящими медными головками добротных немецких снарядов, которые летят, насвистывая «Лили Марлен».

Иваны же вечером у костра, выколупывая у себя из телес эти жестяные стружки, чуть-чуть припудренные медью, ржут, как здоровые дикари, и думают, до чего же она докатилась, Великая эта Германия, уж немецкому солдафону несдобровать. Мы, на другом конце, тоже так думаем. Только немецкий солдафон так не думает. Видит он только красивую сторону, ту, что с медью. Бакелита и жести-то он не видит, ладно, ему же лучше, пусть наслаждается, ведь белый хлеб съеден и ему больше уж никогда не будет так весело, как до сих пор, но он-то об этом еще не знает, он верит, что гульба закрутилась надолго, — а почему бы и нет?

Стою я перед этой машиной, точно посередке. Справа от меня — Анна. Слева — Мария. Я — слуга машины. Анна и Мария — слуги мои.

Анна готовит жестяные рожки на круглом таком тяжелом, как черт, противне со специальными дырами, а я этот противень в нужный момент всажу в живот машины, я ведь мужчина, я — сила, я — мозг. Мария вынимает из противня, который я только что извлек из машины, еще дымящиеся жестяные запеканки с бакелитовой начинкой в виде снарядных головок. Работа идет по сигналу — точное время обжига, — по будильнику: как затрезвонит — я открываю, извлекаю противень с готовой выпечкой, засаживаю противень с сырой партией, закрываю, задраиваю, тяну правой рукой за свисающий рычаг, левой нажимаю на какую-то выступающую внизу хреновину, бумм, восьмитонный пресс обрушивается, гидроудар, струи пара, встряска дикая, грохот железнодорожной катастрофы. Жженый бакелит тянется желтым дымом, а дым ползет, тяжелый, прямо на нас и воняет. Боже мой, как воняет!

Abteilung Sechsundvierzig. Участок № 46. Двадцать таких же чудовищ, как это. И перед каждым — бледненький щуплый французик с двумя бабами по бокам. А через каждые две минуты — гидроудар, звонок, извлекай — всаживай… Прессы работают не в едином темпе: то долго все ничего, то вдруг — целый шквал гидроударов, аж стены ходуном ходят.

Голова у Анны, как у кошки, манеры, как у кошки. Лицо треугольником, острием вниз, широко раздвинутые скулы, подпирающие глаза, глаза черные, широко расставленные глаза черной кошки, внутри с позолотой. Волосы в белой тряпице аккуратно подобраны, из-за пакости этой, желтого бакелита.

Мария… Нет, не сразу!

Трое суток без сна. Этот вонючий поезд все тянулся и тянулся по серой долине, по полдня простаивал в пустынях шлака, в концах тупиковых веток, покрытых ржавчиной и грязными желтыми цветами, чтобы пропустить черт знает какие срочные составы войск, танков, боеприпасов, раненых или тучных ревущих коров, купленных втридорога (но что для них деньги?) у какого-нибудь тучного фермера, где-нибудь в тучной Нормандии.

Начиная с Меца жрать нечего. Мец — это первый немецкий город. Даже странно как-то. Никогда и не задумывался: Эльзас-Лотарингия снова стала фрицевой. Конечно, если подумать, так это само собой. Они победители, сами себе ее и возвращают. С провинциями всегда так, туда-сюда, особенно с приграничными. Следовало ожидать. Война эта такая чокнутая, других я, правда, не знал, но все-таки не так я ее себе представлял. Не так бардачно. Газеты и радиостанции кричат вовсю, что канцлер Гитлер наш друг, что Европа людей честных победила гидру анархии и хулиганья из Народного Фронта, что дали мы себе спустить штаны и это великое счастье, что это настоящий дар Божий, даже маршал Петен сказал, даже священники, которые выходят в предместья, чтобы всем объяснять, что наш настоящий истинный и извечный враг, гниль навозная, так это Англия, и все такое… В итоге проглотили они и Эльзас, и Лотарингию, также как и Вильгельмы, и Бисмарки, и Карлы Пятые, как все эти королевичи, которые выигрывали себе в войны провинции, война ведь — это как покер для королей. Разом я отделяюсь от месива пропаганд, врубаюсь в историю Франции. Вижу, как точки-тире перемещаются на цветных картах, вижу, как розовая Германия уже оттяпала здоровый угол лиловой Франции, и вот уж одно плечо у нее ниже другого — выглядит она по-дурацки, вроде как однорукий с пустым рукавом, сразу видно, что-то не то, не хватает чего-то, и это и есть настоящее доказательство того, что Эльзас-Лотарингия — французская, — стоит только взглянуть на карту Франции, чтобы это вас осенило, фрицы просто не могут выиграть войну, а если и могут, то ненадолго, нельзя же против законов природы. А как вы думали?

Ну вот. Прибываешь ты в Мец, видишь, что «Metz» выведено готическими буквами, — странная у них готика, не заостренная средневековая, как наша на Рождественских открытках, а какая-то кругловатая, мягковатая, слишком уж черная, слишком уж стилизованная, надменная и безукоризненная, чересчур безукоризненная, сразу видно: немецко-казарменная. В общем, так на меня она действует.

Кругом солдатня, серо-зеленая. Какой-то толстяк с ружьем за плечом, каска — поджопником, вопит: «Лоос!», — и явно показывает, что можно перекусить. Ссыпаемся мы на перрон, дикари невоспитанные , французен,грудой обрушиваемся на полевую кухню — чуть было не опрокинули. Несколько поджопников, обилие «Лоос!» в полную глотку, нас опять приучают к хвосту или к «очереди», как значится в удостоверениях для приоритетного обслуживания брюхатых дам, то есть к тому порядку, в духе которого с июня сорокового перевоспитывают всю негерманскую Европу ради нашего же блага.

Фриц-кашевар ныряет своим черпаком в дымящийся котел, да так и застывает с ним на весу, и орет как потерянный. Ну и любят же они орать! До синевы. Так ведь еще и надорвет себе какую-нибудь там вену, в кишках головы, если его не остановить. Старикашка с березовой метлой, весь желтый, затерявшийся под своей черной фуражкой, широкой, как канализационный люк, с алюминиевой кокардой спереди, нам переводит: «Он спрашивает, где, мол, у вас котелки, чтобы плеснуть в них супца?» Котелки? Нет у нас никаких котелков. Мы прямо так, как забрили. Думаешь, до котелков было? А ор гремит, не переставая, звучным эхом этого блядского вокзала городка Мец, всего из кружевного железа, чтобы красиво было, и, в конце концов, поди знай, как, но у каждого из нас оказалось в руках что-то вроде эмалированной миски какашечного цвета, которую мне придется еще увидеть, а там, внутри, — нечто серо-зеленое, вроде жидкого-прежидкого пюре, пахнет оно мокрой псиной и дерьмом мокрой псины, как если бы выжали одну из их униформ в прессе для сидра.