Мышонок и его отец, стр. 24

– Эй, ты! – крикнул он ястребу.

– Чего ещё? – откликнулся тот. – Многовато болтаете для мелкой добычи!

– Что у тебя сегодня на обед? – спросил мышонок.

– Как всегда, – отвечал ястреб. – Свежая кровь, сладкая плоть. Ваша. Только хочу сначала налетать аппетит – так вы ещё вкуснее станете.

– Скри-хи-хи! Скри-хи-хи! – захихикал мышонок.

– Что тут смешного? – удивился ястреб.

– Нас тебе не съесть! – заявил мышонок.

– Это ты так думаешь, – фыркнул ястреб. – А о пищевых цепях, небось, и слыхом не слыхал. Ладно уж, объясню. Пищевая цепь – это прекрасная, стройная пирамида. В основании толпятся жирные мыши и бурундуки, а на вершине гордо парит одинокий ястреб. Ястреб, само собой, ест мышей и бурундуков. Так заповедала сама природа. Я вас ем, а вы идёте мне в пищу.

До свалки было уже рукой подать. Мышонок разглядел блестящие на солнце ряды консервных банок.

– Всё это замечательно, – промолвил он, – но нас ты не съешь!

– Ещё и как съем! – возразил ястреб. – Вот прямо сейчас и начну! Будете знать, как препираться! – Он рванул жестяные тела мышат и взвизгнул от боли, чуть не сломав клюв. – Брр! – Ястреб затряс головой. – Вы не входите в пищевую цепь!

Он разжал когти и полетел прочь, мотая головой в попытках отделаться от мерзкого вкуса ржавчины. А мышонок с отцом кувырком полетели вниз – без единого писка, только ветер засвистел, продувая насквозь изношенную жесть.

С треском и грохотом они врезались в склон горы из консервных банок, высившейся над кострами. Свалка подпрыгнула и заплясала у них перед глазами. Страшный удар сотряс обоих и, оторвав отца от сына, расколол их тела и беспощадно разметал останки. Разбитые вдребезги, мышонок и его отец остались лежать на той самой тропе, где некогда Квак предсказал им грядущее. И больше они уже ничего не видели и не слышали.

Снизу подмигивали багровым догорающие угли, просвечивая сквозь остовы зонтиков и ошмётки старых ботинок; пламя взметалось языками в сломанных птичьих клетках, распевая песнь распада там, где давным-давно воцарилась тишь. Пустые бутылки и перегоревшие лампочки бессмысленно пялились на огонь; клочья смрадного дыма и облака золы поднимались над пепелищем. Поодаль, за свалкой, протарахтел и свистнул товарный поезд. Ветер вздыхал над мусорными горами.

Из разбитого корпуса отца выкатилась проржавевшая пружина. Прятавшаяся до сих пор внутри крошечная улитка неспешно двинулась спиральным путём её завитков. Одна половинка сына лежала лицом к кострам, другая невидящим глазом смотрела в высокое небо, где в золотом предвечернем свете медленно тянулись облака.

7

– Ни минуты покоя! – бубнила выпь, топая домой через трясину. – Ни секунды тишины! Никакого уединения! Все кому не лень толкутся под дверью! Болтают, пищат, требуют, чтобы их заводили…

Она вздохнула и поплелась дальше – к садку для лягушек, который сооружала до того, как отвлеклась на мышонка с отцом. Надежно запрятанная в камышах недостроенная ограда из колышков, воткнутых в грязь, окружала загончик, где потом можно будет копить обеды впрок и хранить свеженькими.

Выпь вернулась к колышку, на котором работа прервалась, вспрыгнула на плоский камень, служивший ей молотком, крепко вцепилась в него когтями, захлопала крыльями и, подхватив камень, взлетела. «У-У-У!» – гукнула она, с размаху опуская камень на колышек. «БУМ!» – грохнул камень. «ТРУМБ!» – звучно выдохнула выпь. И повторила все с начала, а потом ещё, и ещё. Так она пыхтела и бумкала, точно маленький копёр; камень поднимался и падал, поднимался и падал без остановки, покуда колышек не встал в строй себе подобных.

И вот кольцо ограды замкнулось – лягушачий садок был готов принять постояльцев. Выпь неторопливо зашагала прочь, сгорбившись, изогнув шею буквой «S» и раскачивая клювом взад-вперёд на каждом шагу. Несколько минут – и её жёлтые глаза-очочки радостно вспыхнули при виде большущей лягушки-быка в заляпанной жиром полотняной рабочей перчатке. Лягушка восседала на кочке и разинув рот пялилась в небо, где только что пролетел болотный ястреб.

Выпь задрала клюв и, закачавшись среди камышей, обернулась невидимкой, но глазки её между тем пристально изучали добычу. Заключив по пухлости перчатки, что лягушка достаточно мягкая и на ужин сгодится, выпь уже нацелилась на неё клювом, как вдруг добыча обрела дар речи.

– СТОЙ! – заревел Квак. – С СУДЬБОЙ ШУТКИ ПЛОХИ! НЕ СОВЕРШАЙ РОКОВУЮ ОШИБКУ! НЕ УТОЛЯЙ СИЮМИНУТНЫЙ АППЕТИТ ЦЕНОЙ ГРЯДУЩЕЙ САМОРЕАЛИЗАЦИИ!

– Ты чего это? – поразилась выпь и в испуге попятилась.

– АХ, МОЯ МИЛАЯ! – протрубил Квак, выпятив ярко-жёлтую гортань и раздуваясь как мячик. – НЕМНОГИМ ИЗ НАС ДАНО УЛОВИТЬ ТОТ ПОИСТИНЕ БЕСЦЕННЫЙ МИГ, КОГДА СПУТАННЫЕ НИТИ СУДЕБ МОЖНО БУДЕТ РАСПЛЕСТИ И НАЛОЖИТЬ НА КРОСНА, ДАБЫ СОТКАЛИСЬ ОСНОВА И УТОК ПРЕДНАЧЕРТАННОГО СВЫШЕ УЗОРА!

– Что-что? – в ужасе залепетала выпь. – Где? Каких уток?

– ЖИВО! – взгремел Квак. – ЛЕТИ ЗА ТЕМ ЯСТРЕБОМ, И МЕНЯ ЗАХВАТИ! – Лапки его уже торопливо плели камышовую сеточку, в которой птица смогла бы его нести. На поиски новой перчатки он ухлопал уйму времени и не желал рисковать, что выскользнет и из этой. – СУДЬБА НЕ ЖДЕТ, – добавил он. – ПОТОРОПИСЬ! Я ВСЁ ОБЪЯСНЮ ПО ДОРОГЕ.

Окунь, проглотивший счастливую монету, возвращался в своё укромное гнездо. Леска тянулась следом, пока барабанчик не зацепился за корягу. Тут монета отвязалась, леска выскользнула из рыбьей глотки, и барабанчик снова всплыл на поверхность, а окунь вырвался на свободу.

– Недурственно, – хмыкнул он, ощутив в животе приятную гладкость монеты. Страшно довольный собой, он прибрался в гнезде, проверил границы, справился у окуня-соседа о новостях и поплыл на поиски нового приключения.

Приключение отыскалось в тихой заводи, где длинные лучи солнца падали наискось между тенями листьев и сквозь толщу воды медленно спускалось вглубь что-то блестящее. Это была жестяная тюлениха на конце рыболовной лески.

Тюлениха виляла хвостом и хлопала плавниками. На металлическом стерженьке вместо мяча теперь неторопливо и обольстительно вращались яркие перья. Между перьями болталось несколько рыболовных крючков, а старенькая жесть тюленихи соблазнительно поблёскивала в зелёном подводном свете. Как и мышонок с отцом, она давным-давно нарушила закон дневного молчания и теперь тихонько, словно для одной себя, напевала песенку:

– Вот те на! – воскликнул окунь. – Ну и дела!

Вспенив воду хвостом, он во весь опор ринулся к цели, повис на крючке и вместе с тюленихой был извлечён из пруда и втащен на ветку берёзы, где сидел зимородок. Рядом с рыболовом лежала сетка со снастями: запасными крючками и лесками, которые он насобирал в своих странствиях, и баночкой масла, чтобы смазывать тюлениху.

– Отлично сработано! – похвалил зимородок. Крепенький, ладный, щеголеватый, с гордым прямым клювом, вечно взъерошенным хохолком и дружелюбным взглядом, этот холостяк со страстью к одиноким рыболовным прогулкам, так и не давшей ему осесть и обзавестись хозяйством, обрёл в жестяной тюленихе и очаровательную спутницу, и полезную помощницу. Он снял окуня с крючка и забил его прямо на ветке. Затем смотал леску, тщательно смазал тюлениху, разделал рыбу и положил найденную внутри монету в сетку. А затем расположился поудобнее и насладился сытным обедом.

– Чудные тут дела творились, пока ты была под водой, – сказал он тюленихе. И поведал ей, как мышонок с отцом выскочили из пруда, как выпь пыталась их завести и как потом их унёс ястреб.

– Два заводных мышонка? – переспросила тюлениха. – Один – большой, другой – маленький? В синих штанишках? В лакированных ботиночках?

– Один – большой, другой – маленький, – подтвердил зимородок. – Штанишки, может, когда-то и были синие. Но без ботинок…