Гваделорка, стр. 50
А сейчас на листе был именно портрет. Правда, незнакомый. Но… в то же время знакомый. Казалось, что все не раз встречали этого мальчонку — круглолицего, лопоухого, с перепутанными длинными прядками, с дыркой от выпавшего зуба под удивленно приподнятой губой. С крупными конопушками на переносице и на щеках. С глазами, в которых искорка улыбки и… скрытое беспокойство…
— Агейка? — шепотом спросил Андрюшка.
Лика кивнула. Впрочем, и так всем ясно было, что это Агейка.
— В точности такой… — шепнула Лорка. И каждый был согласен, что «в точности такой» — восьмилетний Агейка Полынов, бегавший полтора века назад по тем же улицам, что они. Он просто не мог быть никаким другим…
— Лика, а ты можешь нарисовать еще такого же? — вдруг напряженно спросил Никель. — Только чтобы он не просто так, а слушал раковину. Морскую. Будто ловит отдаленный шум…
Лика секунды две смотрела Нику в лицо. И ничего не спросила. Взяла еще один лист. Повторить рисунок ей ничего не стоило, две минуты — и готово. Еще один улыбчиво — тревожный Агейка. Только у левого Агейкиного уха карандаш остановился.
— А раковина, она какая?
— Большая, закрученная. С зазубренным краем. Край чуть отодвинут от щеки…
Лика умела рисовать и раковины. Она изобразила такую, о какой сказал Никель. Тонкие Агейкины пальцы придерживали витую раковину у щеки. И Агейкина тревога теперь отражала ту загадочность и отдаленность, которую доносил до него голос прибоя…
— Теперь совсем так… — негромко выговорил Никель.
— Ник, а что так? — осторожно спросил Андрюшка. А Федя смотрел на Ника молча, но тоже с беспокойством. Они с Андрюшкой лучше других улавливали всякие стрункиНикеля.
— У нас в больнице, напротив операционной, висел похожий фотоснимок. Большой… — вздохнул Ник. — Мальчик и раковина… Его все любили… и рассказывали про него всякие сказки.
— Какие? — ревниво спросил Федя. Похоже, что Трубачи раньше ничего про фото со сказками не слышали.
— Всякие… — Ник, видимо, не очень — то любил вспоминать больницу, но теперь выпал такой момент. — Кое — кто говорил, например, что мальчик может заранее услышать в раковине, у кого как пройдет операция… И, если его очень попросить, он постарается, чтобы все кончилось хорошо.
— А ты? — спросил простодушный Тростик. — Просил?
— Нет, — улыбнулся Никель. Виновато и беззащитно. — Я его увидел уже после операции, когда разрешили выходить в коридор. Я только просил, чтобы скорее все вросло и прижилось. И чтобы домой… Но у меня ведь был не самый трудный случай…
— Но и не самый легкий, — насупленно напомнил Федя (мол, не скачи слишком много).
— Ну да… А еще там у ребят была сказка, будто этот мальчик — волшебный донор… Если кому — то предстоит пересадка сердца, он отдает свое, а у него вырастает другое. И так много раз… А один раз сердце не выросло, потому что кончилась энергия. И осталась от мальчика только фотография… Но про это говорили шепотом и не очень — то верили… Хотя про пересадку там ходило много слухов. Как кого привозят с операции и он начинает ворочать языком, сразу — у меня новое сердце… Я и про себя сначала так же думал…
— Думал, что у тебя пересаженное сердце? — изумился Тростик.
— Ну да… как все, так и я… И было страшно. Не потому, что вдруг не приживется, а потому, что оно чье — то… Может быть, такого же мальчишки, как я. И выходит, что теперь я не только я, но еще и он… И, значит, я отвечаю в жизни за себя и за него. А как, если я и за себя толком не умею…
— Это уж точно, — сказала Лорка. — Недавно опять гонял на велике, как настеганный… Ребята, вы ему внушите…
— Мы попросим Евдокию Леонидовну, она внушит, — сурово пообещал Федя. — Так, что придется пересаживать… одно место…
Ник сделал вид, что обиделся:
— Злодеи… Вот и рассказывай вам…
— А дальше? — попросил Тростик.
— А чего дальше… Ведь по правде — то все знали, что никаких пересадок в той клинике не делают. Только протезирование сосудов и вживление искусственных клапанов. Это доктор Андрей Евгеньевич нам всё про наши дела объяснял. Веселый такой. И разные забавные истории рассказывал… Только про мальчика на снимке не хотел говорить: кто это такой. Отвечал: «Это вы все понемногу. И пока он слышит раковину, с вашими сердцами все будет хорошо»…
— Агейки нет, а он все равно слушает раковину, — будто издалека сказал Тростик.
— Агейка теперь снова есть, — строго, будто вмиг повзрослев, возразил Никель. — Человек всегда есть, если про него помнят. Душа — то все чует…
— И он будто с нами, да?
— Слава богу, догадался, — ворчливо заметила Лика. — Вытри лицо, сокровище. Все щеки в картошке и квасе… — Она положила портрет «Агейка и раковина» в папку. — Ник, это чтобы не помялся. А потом отдам тебе.
Никель улыбнулся — опять словно издалека:
— Спасибо, Лика…
И они пошли к дому. И Агейка — лохматый и с выпавшим зубом — шел среди них…
А другой мальчик? Тот, что стал мастером Григорьевым? Ну, стал, да, но это потом, а каким он был мальчиком?
Наверно, смуглым, толстогубым, курчавым…
— Вроде маленького Пушкина, — сказал Ваня. — А на острове у него, наверно, было французское имя Поль. Здесь уж переделали в Павла.
— В Павлика, — сказала Лика. — Или скорее в Павлушку. А Григорьев — это, наверно, в честь друга…
— Лика, ты его тоже нарисуй, — попросил Андрюшка.
— Не знаю, — недовольно отозвалась она. — Может быть, после…
Кто их поймет, художников…
Ключ
Теперь все чаще говорили про бриг «Артемида». Это было похоже на разговоры о недавно просмотренном хорошем фильме. Но не простом, а как бы про своих знакомых. Про друзей… Фильм вспоминался все подробнее. Там, где случались «обрывы пленки» или «потерянные кадры», каждый спешил сделать свою вставку. Лучше всего такие вставки получались у Вани, это все признавали без зависти.
— Потому что он прочитал сто книжек Жюля Верна, — объяснял Тростик.
И трудно было разобраться, что можно принять за правду, а что придумалось в пылу фантазии.
Но главное — то все равно было правдой! Гриша Булатов, Павлушка Григорьев, бриг «Артемида»! Свидетельство тому — карта Гваделупы и деревянный узор под названием «Повилика»!
…Квакер повесил свою карту у себя на сеновале, напротив верстака. Рядом пристроил на воткнутом в щель колышке Пришельца. Дух «Артемиды» жил теперь под щелястой крышей, как внутри старого корабля…
Через несколько дней после похода на кладбище все опять собрались на сеновале. Чтобы поговорить про героев Гваделупы и брига и послушать, как уютно шелестит по щелястой крыше дождик. Погода решила устроить в жаре перерыв и с утра сделалась прохладной и серенькой. Купаться не пойдешь, на бульвар к фонтанам и каруселям тоже не манит, и гонять мяч на студенческой спортплощадке — «не тот климат». А собраться в «подпалубном помещение», где пахнет сырыми досками и приключениями, — самое то…
Правда, хозяин помещения сначала был сумрачен. Он встретил гостей в старой драной тельняшке и с двумя фингалами на левой скуле. Сперва отмалчивался, а потом поведал о случившемся. Вчера вечером некий Шампунь — подручный Рубика — вместе с двумя бывшими адъютантами Квакера, Гошей и Лёнчиком («Ну, вы этих паразитов знаете»), встретили Квакера на углу Перекопской и «завели базар». Мол, почему это Квакер — такой раньше крутой и преданный своей «бригаде» — вдруг пошел на откол и связался со всякими «пионерчиками». Ну, Трубачи — эти ребята еще туда — сюда, а их дохлый дружок и сопливая чувиха Лорка, и другая чувиха — длинноногая художница со своим полудурком — оруженосцем — это же сплошное «тимуровское кино». Не говоря уже о приезжем «мамином красавчике» из Москвы!
Квакер не стал снисходить до объяснений. Лёнчик стоял ближе всех. Квакер спросил: слышал ли тот про Большой адронный коллайдер? «А?» — сказал Лёнчик и на миг потерял бдительность. И спланировал в лопухи. Двое других, однако, не растерялись. Видимо, тень всесильного Рубика витала над ними и вдохновляла на подвиги. Квакеру пришлось прижаться спиной к тополю. До сеновала, где мирно дремал Матуба, было полторы сотни шагов, и слух у собачки был что надо. Стоило только свистнуть погромче. Но Квакеру помешала гордость. Конечно, вскоре три его противника, прижимая ладони к носам и губам, пошли домой, но Квакеру все же достались две «плямбы», и его самолюбие страдало.