Пилот первого класса, стр. 15
Я засмеялся. Димка тоже. От его высокомерия не осталось и следа.
— Терплю, — покорно развел он руками и побежал к своему самолету.
А потом мы сидели с Сергеем Николаевичем Сахно под плоскостью моего «Яка», и я с грустью вглядывался в его усталое лицо с провалившимися глазами и запекшимся ртом.
Около «Ан-2» крутился Димка. Покрикивал на загрузчиц, что-то записывал со слов техника...
— Вошел пацан в норму? — спросил я, поглядывая в Димкину сторону.
— Вроде бы...
— Устали, Сергей Николаевич?
— Устал, Витя.
— Долго еще здесь будете?
— Дня через три вернемся в эскадрилью.
— Скоро к нам медицинская комиссия прибудет, — осторожно сказал я.
— Жду — глухо ответил Сахно. — Как там Селезнев?
— Как всегда, все в порядке. Вам кланяется.
— Спасибо. А Катерина Михайловна?
Я не ответил, только пожал плечами. Мне вдруг показалось, что Сахно не просто так спросил меня о Катерине Михайловне.
— Ах ты, Витя, Витя... — с какой-то горькой теплотой проговорил Сахно. — Хороший ты человек, Витя. Семью тебе нужно. Детей, жену... Свою жену и своих детей. И чтобы они в тебе очень нуждались. Вот славно было бы!..
Я настороженно посмотрел на Сахно.
— Ладно тебе, — сказал Сахно. — Не пугайся...
Он достал смятую пачку «Шипки» и стал выбирать из нее порванные, высыпавшиеся сигареты.
— Успеешь взлететь по светлому времени? — спросил он, не глядя на меня.
— Вряд ли... Наверное, заночую.
Так оно и получилось. Спустя час примчался мальчишка лет семи на старом огромном и лохматом коне. У старика коня с нижней губы свисала седая сосулистая бородка, и этот маленький подлец, сидевший на его широченной продавленной спине, заставлял коня скакать галопом. Конь тяжело выбрасывал толстые подагрические ноги и галопировал со скоростью среднего шага обычной лошади.
Мальчишка подскакал ко мне и крикнул:
— Дяинька! Дяинька летчик!.. Дяинька доктор сказал, что они остаются. Чего передать?
— Передай, что я просил тебя выпороть. Чтобы ты пожилое животное не мучил.
Мальчишка секунду смотрел на меня, потом вдруг наклонился, по-крестьянски огладил коня и лихо ответил:
— Ничего, он еще всех переживет!..
И ускакал.
... Ночью я лежал в своем самолете на санитарных носилках и дремал.
За тоненькой самолетной обшивкой роились какие-то звуки: тихое, еле слышное щелканье прерывалось нахальным стрекотом, попискивала полевка, что-то робко высвистывал суслик, а какой-то жучище настырно стучался в иллюминатор и раздраженно жужжал, жужжал, — жужжал...
И вдруг я услышал чей-то негромкий голос:
— И вот так буквально каждый день... Хочешь не хочешь, а лететь надо... Погоды нет, видимость ноль, и ты не знаешь, вернешься ли живым из этого очередного, обычного для тебя рейса...
Это еще что за страсти?! Я приподнялся на локте и посмотрел в иллюминатор.
Между двумя самолетами на пустых деревянных ящиках сидели прифранченный Димка Соломенцев и девчонка-сторожиха в брезентовом дождевике. Капюшон дождевика был откинут, девчонка завороженно смотрела на Димку и нежно гладила приклад берданки, лежащей у нее на коленях...
Оба они были освещены луной, и сзади них черным силуэтом угадывался «Ан-2». Границы иллюминатора точно передавали ощущение квадрата сцены, а висящие по бокам шелковые шторки — полную иллюзию раздвинутого занавеса. Ну и, конечно, текст!
Я откинулся на жесткую клеенчатую подушку и широко открытыми глазами уставился на низенький потолок фюзеляжа.
А со «сцены» легко и свободно лился голос Димки, проникая во все щели моего маленького «Яка».
— А ты когда-нибудь слышала, как стук твоего сердца сливается со стуком мотора, несущего тебя вперед?! А ты могла бы понять ощущение летчика, когда машина и он становятся одним целым?
Вот это да!.. Ай да пьеса! Ай да автор! С ума сойти!.. Красота-то какая необычайная... Не устоять ей, пожалуй. Не устоять...
— Ну пусти, Дим. Ну убери руку... — услышал я сдавленный голос девчонки.
— Пожалуйста!.. — великодушно проговорил Димка, и я одобрительно покачал головой.
— Конечно, у вас работа опасная... — тоненько сказала девчонка. — Вам трудно — разве ж мы не понимаем?
Ах, какая милая девчонка... Мне даже захотелось погладить ее по голове. Она словно извинялась за свою неприступность.
— Нет, не понимаете! — воскликнул этот великий трагик. — Самый сложный рейс — Соломенцев! Самый опасный вылет — Соломенцев!..
Я испуганно приподнял голову. Вот ведь ужас-то какой!
— Посадки в пургу, полеты в грозовой облачности, спасение умирающих — все Соломенцев, Соломенцев, Соломенцев! Один не хочет, другой боится, третий не может... Кто летит? Соломенцев!
Мне показалось, что я слышу бурю аплодисментов, напрочь заглушивших прекрасную сопроводительную мелодию оркестра. Пауза. И снова зарыдали скрипки!..
— Соломенцев... — нежно повторила девчонка. И тут же робко попросила: — Ну Дим... Ну убери руку... Ну просят же как человека...
— Ну ладно, ладно... — согласился Димка хрипловатым голосом. — Слушай, а чего это ты, молодая, здоровая, и в сторожихах?..
— А тебе-то что? — В голосе девчонки послышались неприязненные нотки.
— Ну так... Просто странно.
Молчание. И тихо ответила девчонка:
— Ничего странного. Я с прошлого месяца на легкой работе.
— Что это за «легкая работа»?
Великий трагик уступил место простаку.
— Ну, в положении я... — смущенно сказала девчонка.
Я перевернулся на бок и запихал угол клеенчатой подушки в рот. Очень противно, но другого выхода не было!
— А муж где же? — растерянно спросил Димка.
— В армии...
И опять молчание.
— Так-так... — наконец сказал Димка. — Ну что ж... Счастливого дежурства.
— Спокойной ночи, Димочка! — ласково ответила девчонка.
А я быстро замотал свою голову старой кожаной курткой, потому что клеенчатая подушка меня уже не спасала...
КАТЕРИНА
Я наконец перебралась со своим медпунктом в новое помещение.
— Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, — сказал Селезнев. — Это же почти абсолют счастья любого эскадрильного врача!
Действительно, медпункт получился очень миленьким. Каждому шкафчику, каждой тумбочке было найдено место, проведен телефон и поставлено переговорное устройство с динамиком и микрофоном для внутрипортовой связи. Я соорудила очаровательные занавески из внутренних домашних ресурсов и, воспользовавшись обилием свободного места, поставила у окна маленький столик для Ляльки. Все равно она почти весь день торчит у меня. Сама Лялька притащила свою скамеечку, краски, карандаши, бумагу и еще какую-то мелочишку. На столик она усадила старую драную обезьяну, вытертого вельветового медведя без левой лапы и ужасно некрасивую куклу Луизу.
Лялька обычно сидит лицом к окну и никогда не поворачивается. До того, что происходит у нее за спиной, Ляльке дела нет. Она рисует. Она почти всегда что-нибудь рисует.
— Ты учти, старушка, — сказал Селезнев, показывая глазами в Лялькину сторону. — Вот-вот прилетит из управления медкомиссия... Я не думаю, что они будут в большом восторге, когда в твоем кабинете увидят этот симпатичненький филиал комнаты матери и ребенка.
— Ты меня предупредишь, и я заблаговременно все это уберу, — успокоила я его.
— Папа! — не поворачиваясь, сказала Лялька. — А слоны зеленые бывают?
— Нет, котенок. Слоны обычно серые, — ответил Селезнев.
Садилась чья-то машина. Селезнев привычно посмотрел в окно, на часы и удивленно поднял брови.
— Это еще кто? — спросил он сам себя.
— Дядя Сережа Сахно с «химии» прилетел, — сказала Лялька, поглядев на самолет.
— Ты-то откуда знаешь? — спросила я.
— А у них три последние цифры — шесть, два и пять, — невозмутимо ответила Лялька, продолжая рисовать.
— Точно... — растерянно сказал Селезнев. — Шесть, два и пять...
— Они когда в колхоз улетали, я их провожала, и мы с дядей Димой пели песню: «Я тебя провожала и слезы сдержала, и были сухими глаза!..» А дядя Сережа как на него крикнет, и они улетели...