Жажда справедливости. Избранный, стр. 5

Все поворачиваются лицом к нему и, скрестив руки, произносят:

—In manus tuas!

[4]

Лица под черными капюшонами ужасны. Мука и боль искажают их. Пальцы длинные, скрюченные, сухие. Словно смерть приняла вдруг множество образов. И вот они кричат голосами, полными страдания:

—In manus tuas!

А человек протягивает кубок и говорит:

—Рыцарь, я нарекаю тебя Избранным. Пей.

Он поднимает сосуд и делает глоток. Почувствовав на губах солоноватый вкус, понимает, что его поят кровью. Вместе с кубком он падает навзничь, расплескивая кровь.

Сверху, как снег, как черный снег падают головки черных роз.

Своды зала сотрясает громовой хохот.

Глава II

НИКОЛАЙ АНДРЕЕВИЧ

Открыв глаза, Виталий долго соображал, где он. Поняв, наконец, что лежит в домашнем облачении на диване, поднялся и, шаркая босыми ногами, отправился в ванную комнату. По полу стелился прохладный сквозняк. В квартире благодаря местным теплосетям царила жара, так что спать приходилось с открытой форточкой. Холодная вода приятно стекала по лицу и приводила в порядок мысли.

Сидя за столом в кухне за кофе, Виталий думал о том, что видел во сне. Проклятое сновидение не забылось, как это часто бывает, а, наоборот, помнилось отчетливо. Виталию до сих пор казалось, что он ощущает отвратительный соленый вкус на губах. До сих пор перед глазами горела свеча, в ушах стояли звуки дикой музыки. Однако чашка кофе стерла паршивые ощущения, и память о сне притупилась.

Часы на стене пробили восемь раз.

Виталий оделся, взял дипломат с инструментами и покинул квартиру, отправившись на работу.

На лестничной площадке навстречу ему попался сосед его верхний, из квартиры № 49, успевший где-то принять на грудь. Волоча за собой ноги, свисая с перил, сосед, имя коего, кстати, было Николай Андреевич Семечкин, упорно продвигался вверх, мелодично ругая непечатными словами президента за непомерные цены на спиртное.

Виталий поздоровался и продолжал свой путь дальше, тогда как пьяный, ни коим образом не отреагировав на него, смачно плюнул себе под ноги, залился сумасшедшим хохотом. Смех этот эхом разнесся по подъезду и произвел на Виталия отвратительное действие, вследствие чего тот ускорил шаг. Николай Андреевич же, повернувшись на сто восемьдесят градусов, уселся на бетонной ступеньке, видимо вследствие усталости от «чрезмерного труда», и заплакал.

Виталий вышел на свежий воздух, глубоко вздохнул и направился к автобусной остановке. Что с ним сегодня было дальше в это утро, нам не известно, но мы знаем, что случилось с жильцом из квартиры № 49, который нализался в стельку по поводу своего дня рождения.

Как только за Виталием закрылась дверь подъезда, на пятом этаже щелкнул замок в двери квартиры № 49, и на площадку вышла женщина средних лет в ярко-красном в желтый горох халате. Шлепая стоптанными на нет тапочками, она стала спускаться вниз. То была супруга именинника— Клавдия Ильинична Семечкина, которая, услыхав дикий хохот, а затем и всхлипы, и поняв, что эти звуки издает ее благоверный, решила привести его в квартиру.

Вдруг Николаю Андреевичу привиделось нечто прямо перед ним. Вытаращив глаза, он медленно стал подниматься, держась за перила. Затем сделал движение рукою, как будто что-то хотел схватить, но рука сжалась в кулак, и он ничего не поймал. Вместо этого вторая ладонь соскользнула с перил, ноги неестественным образом вывернулись, и Николай Андреевич стал проваливаться вперед лбом. Несомненно, это могло закончиться весьма плачевно, ежели б не могучие руки его жены. Клавдия Ильинична ухватила Семечкина за шиворот пальто и поставила на ноги.

—О-о… К… к… ла-а-а-а,— еле ворочая языком, промолвил увидевший супругу именинник.

С клавиных уст слетело длинное непечатное ругательство, к коему она присовокупила слова «напоролся с утра пораньше».

Женщина подхватила мужа под руки и поволокла в квартиру. Ноги Николая Андреевича не слушались, то и дело цеплялись за ступеньки и каждый раз подпрыгивали. Николай с головой ушел в пальто, и оттуда доносилась невнятная, непрекращающаяся ни на минуту брань.

Затащив мужа в квартиру, Семечкина жена с грохотом закрылась. Придерживая за ворот пальто своего благоверного, словно мешок с картошкой, вытерла ноги о половик. Дома Николай каким-то чудом пришел в себя, вырвался из цепких рук жены, ринулся к уборной, еле совладал с дверью, склонился над белым фарфоровым унитазом и, издавая звуки, похожие на стоны умирающего, избавился от содержимого своего желудка, изгадив стенки унитаза и кафельный пол. После чего силы его тем же чудом иссякли, и он откинулся на спину так, что ноги находились в уборной, а все остальное— за ее пределами. Тяжело дыша, словно после бега, Николай Андреевич попытался встать. Но ноги его, обутые в зимние ботинки, только скользили по кафельному полу туалета, оставляя мокрые, грязные следы. После нескольких безуспешных попыток подняться Семечкин провалился в сон и уснул.

Клавдия Ильинична, не теряя терпения (как-никак к подобным происшествиям она привыкла), заволокла мужа в спальню, раздела там его и положила на кровати отсыпаться. После чего повесила на вешалку пальто, прибрала в уборной и, наконец, занялась своим туалетом.

Спустя некоторое время, когда Клавдия Ильинична уже завтракала, из спальной донесся ужасающей силы храп, напоминающий мотоциклетный двигатель на малых оборотах. Жена Семечкина, нисколько не дивясь этому явлению, спокойно поглощала маринованные грибы, макая их в кроваво-красного цвета соус и заедая все это вареным картофелем.

Наевшись, Семечкина оделась и в четверть десятого покинула квартиру.

Оправился от передозировки спиртного и встал с кровати Николай Андреевич в половине второго дня. Еле двигая ногами, которые вероятно находились с головой в плохих отношениях, постоянно натыкаясь на косяки, он побрел на кухню, где отыскал полбанки грибов и несколько вареных картофелин,— все, что осталось от трапезы жены. Затем он вскипятил чайник и, заварив почти полпачки «Майского чая», смачно причмокивая, опохмелился. В ванной комнате трясущимися руками умылся ледяной водой, в зале, где стояла его гордость— телевизор «Sony», Семечкин привел свою шевелюру в относительный порядок с помощью расчески.

Вглядываясь в трельяжное зеркало, Николай Андреевич почесал трехдневную щетину. Нагнулся, выдвинул ящик и вытащил старенькую электробритву «Харьков». Бритва имела вид инструмента, пережившего не одну сотню сражений со щетиной Николая. Сильно поредевшая решетка была испещрена пробоинами. Посмотрев после этого в зеркало, Семечкин открыл рот, издал какой-то задушенный звук и зашатался. Глаза его буквально выпирало из глазниц, брови едва не доставали макушки. Бритва выскользнула из обессиливших рук, упала на трельяж, затем разлетелась с треском на две части и показала свои запыленные внутренности. С тихим стоном Семечкин сближался с полом. Осевши на пол, он повалился на левый бок и затих в глубоком обмороке.

Пришел в себя он часа в три пополудни в той же позе, в которой потерял сознание. Еле найдя в себе силы, поднялся. Испытывая неимоверный ужас, Семечкин вновь посмотрел в зеркало. На него смотрело его собственное небритое отражение. Волосы у отражения стояли дыбом. В широко раскрытых глазах застыл страх. Руки дрожали.