Живущий в ночи, стр. 67

Я смотрел на Стивенсона и понимал, что это уже не просто новый человек. Это вообще нечто иное, вылупившееся из прежнего Льюиса Стивенсона, как бабочка из кокона, за тем лишь исключением, что этот процесс был отвратителен и происходил задом наперед: бабочка забралась в кокон и выбралась оттуда мерзким червяком. Эта кошмарная метаморфоза происходила, видимо, не один день, но сейчас, на моих глазах, достигла кульминации. Последнее, что оставалось от прежнего шефа полиции Стивенсона, безвозвратно исчезло, а тот, с кем я сейчас мерился взглядом, был движим одними лишь безумными страстями и порывами, недоступен для голоса совести, не способен плакать, как делал это всего пару минут назад, и опаснее, чем кто-либо или что-либо на этой земле.

Если внутри его сидит какая-то выведенная в лаборатории инфекция, передастся ли она сейчас мне?

Мое сердце, казалось, обменивается тяжелыми боксерскими ударами с самим собой.

Я никогда не считал себя способным на убийство человека, но этого был готов уничтожить без колебаний, поскольку спас бы таким образом не только Орсона, но и неизвестных мне девочек, которых Стивенсон намеревался затащить в свои кошмары, ставшие явью.

В моем голосе прозвучала неизвестно откуда взявшаяся сталь, и я потребовал:

– Выпустите собаку из машины. Немедленно!

На лице шерифа вновь заиграла змеиная улыбка, и он сказал:

– Эй, уродец, ты, случаем, не забыл, кто из нас полицейский? Не забыл, у кого пистолет?

Выстрели я сейчас, я мог бы не убить гадину сразу – даже с такого незначительного расстояния. Если первая пуля и остановит его сердце, он может в агонии несколько раз нажать на курок и наверняка не промахнется.

Мой противник первым нарушил молчание:

– А может, тебе хочется посмотреть, как я это сделаю? Ну что ж, изволь.

Он наполовину повернулся на сиденье, просунул ствол пистолета сквозь ячейки металлической решетки и выстрелил в Орсона.

Грохот выстрела в салоне смешался с отчаянным собачьим визгом.

– Нет! – закричал я.

Стивенсон выдернул свой пистолет из решетки, и в этот момент выстрелил я. Пуля проделала дырку в моей кожаной куртке и разворотила ему грудь. Уже бессознательно он выстрелил в потолок машины. Я выпустил еще одну пулю. Она угодила ему в горло и, вылетев из затылка, разбила окно.

26

Я был не в состоянии не только пошевелиться, но даже моргнуть, словно какой-то колдун превратил меня в каменное изваяние. Сердце металось в моей груди подобно взбесившемуся железному маятнику. Я утратил способность чувствовать и даже не ощущал в своей руке пистолет. Ослепленный вспышками выстрелов и наступившей потом темнотой, я ничего не видел – даже мертвеца рядом с собой. И ничего не слышал, то ли оглушенный пистолетным грохотом, то ли не желая слышать того, что навязчиво бормотал мой внутренний голос о неминуемых последствиях случившегося.

Единственным из всех чувств, которое мне не отказало, было обоняние. В воздухе причудливо смешались вонь и благоухание: отдающая серой пороховая гарь, запах крови с металлическим привкусом, кислое зловоние мочи, шедшее от обмочившегося в предсмертной агонии полицейского, и почему-то – аромат шампуня с запахом роз, которым когда-то пользовалась моя мать. Все окружавшие меня запахи были реальны, если не считать последнего – давно забытого, но почему-то вдруг отчетливо ощущаемого сейчас. В мгновения леденящего страха наша память тянется в детство, сказал какой-то мудрец. Видимо, заставив меня почувствовать этот запах, мое подсознание в минуту паники обратилось к детству, надеясь, что на мою руку успокаивающе ляжет материнская ладонь и все сразу окажется на своих местах.

В следующее мгновение ко мне вернулись зрение, слух и все остальные чувства, обрушившись на меня почти с такой же – хоть и не столь смертоносной – силой, как две мои 9-миллиметровые пули на шерифа Льюиса Стивенсона.

Не в силах унять дрожь, я надавил ту же кнопку на консоли, которую чуть раньше до меня нажимал полицейский. Электрические замки на задних дверях щелкнули и открылись.

Толкнув плечом свою дверь, я вывалился из машины и рывком распахнул заднюю, словно безумный выкликая имя Орсона. Одновременно с этим в моей голове вихрем кружились мысли: каким образом я успею вовремя доставить пса в ветеринарную лечебницу, если он ранен, и как мне жить дальше, если он убит? Нет, он не может умереть! Он ведь не просто собака. Он – Орсон, мой необычный, особенный пес, мой спутник и друг, ставший за последние три года неотъемлемой частью моего ночного мира – не менее важной, нежели все остальные.

И он действительно оказался жив. Орсон выскочил из машины пушечным ядром, едва не сбив меня с ног.

Оказывается, его жалобный визг после пистолетного выстрела был вызван не болью, а всего лишь страхом.

Уронив «глок» на землю, я бессильно опустился на колени прямо на дорожку и заключил пса в объятия.

Я изо всех сил прижимал его к себе, гладил по голове, теребил мягкую черную шерсть, наслаждался, ощущая, как он перебирает лапами и как быстро бьется его сердце, наслаждался тем, как он машет хвостом, наслаждался даже запахом псины, исходившим от его влажной шерсти, и запахом собачьего печенья из его пасти Я боялся говорить, поскольку не доверял своему голосу. Язык мой превратился в камень, присохший к горлу. Если я попытаюсь пошевелить им, он может вообще развалиться, рассыпавшись в пыль, горечь и боль потерь пузырем поднимутся из недр моей души и, взорвавшись, выльются потоком рыданий.

Но я не позволю себе плакать. Пусть лучше печаль грызет меня, как сухую кость, чем выжимает подобно губке.

Да если бы я и сумел что-то сказать, разве слова сейчас хоть что-нибудь значили? Даже будучи необычной собакой, Орсон вряд ли захотел бы вступить со мной в задушевную беседу – по крайней мере до тех пор, пока я не вылезу из своей раковины, не попрошу Рузвельта Фроста поделиться со мной умением общаться с животными.

После того как я наконец сумел оторваться от Орсона, я поднял с земли «глок» и поднялся на ноги, чтобы оглядеть окрестности. Туман скрывал большинство машин и прогулочных лодок, принадлежавших той горстке людей, которые постоянно жили на своих судах. Не было видно ни одной живой души, и ничто не нарушало тишину ночи, за исключением ленивого ворчания автомобильного мотора.

Звуки выстрелов, раздавшиеся в закрытой машине да еще поглощенные подушкой тумана, наверняка не привлекли ничьего внимания. Ближайшие жилища находились не менее чем в двух кварталах отсюда. А если кто-то в плавучих домиках и проснулся, то, вероятно, подумал, что три приглушенных хлопка были либо – автомобильными выхлопами, либо просто привиделись им во сне.

В ближайшие минуты мне не грозила опасность быть пойманным, но мне не улыбалась и перспектива уехать отсюда и потом дожидаться, когда за мной придут, чтобы надеть наручники. Я как-никак убил начальника полиции. Пусть он уже не был тем человеком, которого знали и которым восхищались все в Мунлайт-Бей, пусть из верного слуги народа он превратился в существо, не имеющее ничего человеческого, я не смог бы это доказать. Ну кто поверит моим словам о том, что Стивенсон обернулся чудовищем, от которого я сам должен был защищаться!

Учитывая то, кем являлся убитый, к расследованию наверняка привлекут лучших экспертов из полиции округа и штата, которые обшарят машину Стивенсона, не упуская ни единой, даже самой мельчайшей, детали.

Потом будет проведена криминалистическая экспертиза, и мне наступит конец.

Я не выдержу заключения в тесной, освещенной свечами камере. Хотя моя жизнь ограничена рамками заката и восхода, в этих пределах не может быть места стенам. И никогда не будет. Темнота замкнутого пространства и темнота ночи – совершенно разные вещи.

Ночь не имеет границ и предлагает вам бесконечные тайны, открытия, чудеса и поводы для радости. Ночь – это флаг свободы, под которым проходит моя жизнь, и единственный мой выбор – это жить свободным или умереть.